— Итак, — огорчился судья, — получается, что его бесполезно допрашивать…

— Абсолютно бесполезно, просто невозможно!

— Что ж, достаточно, — подытожил судья, — мы констатируем его невменяемость.

Луицци хотел было запротестовать, но смирился со знаком Дьявола, повелевающим молчать, и их оставили вдвоем.

— Теперь ты видишь единственный путь к спасению, барон. Признание твоей недееспособности избавит тебя от следствия и суда.

— Ты опять обманываешь, лукавый.

— Когда я говорил тебе неправду, хозяин? Когда рассказывал о госпоже де Мариньон, историей которой ты воспользовался с не очень-то чистыми намерениями, что и расхлебываешь до сих пор? Или я тебя обманывал, поведав историю Эжени, хотя в результате ты мог оказаться вне сферы моего влияния, обретя то, что позволяет отринуть мои услуги, — счастье?{310} Или я тебя не ткнул мордой, как бессмысленного щенка, в то самое место дарственной, которое должно было женить тебя на этой женщине? Разве моя вина, что ты и прочитать-то толком ничего не можешь? Что ты, подобно большинству мужчин, вечно скользишь по поверхности, не утруждаясь заглянуть в суть, и что ты остался в итоге тем, чем и являешься — спесивым и жадным себялюбцем, как и почти все остальные представители сильного пола. Но это не мой грех, хозяин! Я тут ни при чем, я тебе не лгал.

— А мое состояние? — всхлипнул Луицци.

— Дай мне двадцать месяцев, которые я прошу, и я вытяну тебя отсюда богатым, незапятнанным и, что еще важнее, уважаемым.

— Как ты это сделаешь?

— Тогда и узнаешь.

— Двадцать месяцев сна… — задумался Луицци.

— Всего-то?

— Что ж, бери, аспид.

Дьявол коснулся барона кончиком пальца, и Арман погрузился в сон.

Проснулся он на следующее утро в той же самой камере. Все вокруг осталось неизменным, только появился его магический колокольчик. Призвав Сатану, Луицци сказал ему:

— Поспал я просто прекрасно, хотя и не очень долго, но при мысли, что нынче вечером мне придется заснуть на двадцать месяцев, становится как-то жутко, и что особенно неприятно — не знаю, на что убить целый день. Двадцать месяцев сна — есть отчего и в самом деле чокнуться.

— Почитай, что ли, для развлечения, — пожал плечами Дьявол.

— Ты можешь принести мне книги?

— Я многое могу, хозяин. Могу предложить тебе на выбор, в том числе и неизданные. Пошли.

Дьявол зашагал прямо сквозь двери, невзирая на запоры и решетки, барон последовал за ним, и вскоре они оказались в довольно прилично обставленной камере. Луицци взял приготовленные уже Дьяволом волшебные очки, позволяющие видеть даже в полной темноте: в постели глубоким сном спала женщина редкой красоты.

— Кто она? — спросил Луицци.

— Госпожа де Карен, жена того очаровательного молодого человека, с которым вы прелестно провели один вечерок.

— Это был ужас.

— Для тебя — возможно.

— Но уж не для тебя, Сатана.

— О да, я немножко позабавился: вы все такие отъявленные мерзавцы!

Дьявол издал тот самый едкий смешок нотариуса, который полоснул по сердцу Луицци и резанул ухо своей фальшью. Барон резко встряхнул головой:

— Это ты — последний мерзавец, ты, поскольку с таким остервенением стараешься продемонстрировать мне наш мир в самом неприглядном виде.

Дьявол только издевательски хихикнул.

— Но оставим это, — продолжил Луицци, — скажи мне лучше, почему госпожа де Карен обитает в тюрьме? Она виновна в каком-то преступлении?

— Узнаешь.

Дьявол открыл секретер госпожи де Карен, достал оттуда рукопись и передал ее Луицци.

— Раз ты не доверяешь моим рассказам, — сказал он, — раз тебе не нравится мой стиль, который кажется тебе грязной пародией, то — суди сам. Я ограничусь лишь тем, что представлю тебе основные детали всего этого дела. Вот первая, и наиболее важная.

Луицци взял рукопись{311} и внимательно всмотрелся в строчки. Вот как она начиналась:

«Эдуард, вы, чью помощь так трудно переоценить в моем ужасном положении, вы просите рассказать вам историю моих бед и несчастий, которые привели меня туда, где я сейчас нахожусь. Что ж, вы будете знать все, и простите меня великодушно за любовь к, казалось бы, незначительным подробностям; ибо мне даже более необходимо убедить вас в своей разумности, нежели в невыносимости страданий».

— Что бы все это значило? — недоуменно спросил Луицци.

— Читай, — хмыкнул Дьявол. — Когда ты берешь в руки какой-нибудь из ваших новомодных романов, ты тоже останавливаешься на первом же темном месте?

— Что, мне делать больше нечего? Но это же не роман, стало быть — и случай исключительный.

— Стало быть, и результат будет тем же — ты все поймешь.

— Опять описание несчастий?

— Возможно.

— Преступлений?

— Очень даже может быть.

— Откуда она родом?

— Из благороднейшей семьи Франции.

— И много бед ей пришлось пережить?

— Возможно, даже больше, чем Эжени.

— Но уж ее-то наверняка не выставили на постыдный торг, как эту несчастную женщину. Высокое положение в обществе должно было защитить ее от подобного позора.

— Читай, и ты увидишь, что девушке из знатной семьи и девушке из народа есть в чем позавидовать друг другу{312}.

Луицци, уже хорошо зная повадки беса и понимая, что никто не заставит его обронить хоть одно лишнее слово о том, о чем он хочет умолчать, решил унести рукопись в свою камеру. Он рухнул на жесткое ложе, словно утомившись от нескольких шагов, и погрузился в чтение.

VIII

ДОЧЬ ПЭРА ФРАНЦИИ

Вступление

«Моего отца, маркиза де Воклуа, эмиграция разорила так же, как и многих других дворян. В 1809 году в Мюнхене он женился на моей матери, тоже француженке и тоже из знатной семьи. Мое появление на свет стоило ей жизни;{313} мне не исполнилось и четырех лет, как отец вернулся на родину после Реставрации 1814 года. Людовик XVIII, желая наградить его за верность, дал ему титул пэра Франции и должность при дворе. Тем не менее служебного жалованья никак не хватало, чтобы покрыть все расходы моего отца, а когда был принят закон о возмещении убытков эмигрантам{314}, то тех денег, что ему достались, едва-едва хватило на оплату многочисленных долгов, понаделанных им после возвращения из-за границы.

Тем временем я получала в пансионе воспитание, соответствующее, как полагали тогда, высокородной и состоятельной девушке. Меня научили неплохо рисовать, прекрасно танцевать, сносно петь и со вкусом одеваться. У меня было свое мнение о современной литературе, я музицировала и пела в итальянской манере, с легкостью поддерживала беседу на любую тему — все это почиталось в то время за изящество ума. Ко всему прочему, я пребывала в абсолютном неведении относительно затруднений моего отца, которому доставляло удовольствие поддерживать мое стремление к роскоши и изяществу.

К восемнадцати годам пансион уже начинал потихоньку нагонять на меня скуку, но однажды утром отец взволновал меня заявлением, что я наконец должна выйти в свет, виденный мною ранее только во время непродолжительных каникул и тем не менее представлявшийся столь чудесным. Не буду описывать всю мою детскую радость при мысли о том, что теперь я вольна распоряжаться своим временем по собственному усмотрению, что сбудутся все мои девичьи мечты о легких победах, все сладкие грезы о жизни, полной удовольствий, интересных дружеских отношений и, что греха таить, отдаленные предчувствия светлой любви… Как видите, я пытаюсь излагать события по порядку и обрисовать себя в восемнадцать лет, чтобы вы поняли, насколько я была тогда беззащитна против любого рода несчастий.

Не так уж много месяцев прошло, прежде чем я растеряла большую часть своей наивной веры в хорошее и доброе. Батюшка мой назначил день для приема гостей, но, как правило, к нему приходили только мужчины: одни, чтобы провести вечер за игорным столом, другие — чтобы обсудить последние политические новости. Пять или шесть пожилых дам сопровождали своих мужей, изнуряя меня бесконечными участливыми советами, что довольно быстро набило мне оскомину. Больше всего в гостиной батюшки меня удивляло не отсутствие молодых людей и девушек, моих ровесников, но присутствие господ с именами и манерами, определенно говорившими об их принадлежности к новой буржуазии.