– Взрослеет, наверно, – ответила Уиллади.

Она не стала рассказывать мужу остального – что Той взялся за воспитание их сына и учит его искусству выживать и что она тому очень рада. Уиллади сознавала, что эти уроки могут довести Нобла до беды, даже стоить жизни. Но уклоняться от драки тоже порой опасно. И через дорогу переходить опасно. Главное другое. Если он вовремя получит нужные уроки и хорошо усвоит, то на всю жизнь научится смотреть в глаза любым невзгодам. Никогда больше не придется ему опускать голову.

Проверка для Нобла настала через полтора месяца – на его взгляд, рановато, но, как выяснилось, он был готов. Как рассказала за ужином Сван, трое деревенских верзил прижали Нобла к стенке за школой: будешь лизать нам башмаки – или тебе придется их съесть. Выбирай.

– Ешь или вылизывай. Выбирай, – взахлеб рассказывала Сван. – А Нобл отвечает: «А посолить?»

Сван зашлась от хохота и стукнула кулаком по столу так, что звякнули тарелки.

– Честно! – кричала Сван. – Так и сказал! – Она понизила голос, придала словам вес – как Нобл. – Спросил: «А посолить?»

Все, кроме Сэмюэля, слушали уже в десятый раз, и все смеялись. Разумеется, кроме Нобла. Он восседал на другом конце стола, весь в синяках, как после прошлой драки, но на этот раз купался в похвалах.

Сэмюэль смотрел на счастливые лица и слушал молча и серьезно.

– И они бросились на него, – перебил Бэнвилл. Слишком уж хороша история, чтобы дать Сван досказать до конца.

Блэйд выскочил из-за стола, изобразил, как Нобл увертывается от мальчишек.

– Бросились – а его там нет! – ликовал он танцуя, подпрыгивая. – Так и налетали друг на дружку.

Бэнвилл вставил:

– Еще как налетали!

– Когда все кончилось, – завершила рассказ Сван, – на ногах остался один Нобл.

Блэйд скорчился на полу, изображая поверженного деревенского мальчишку.

Сэмюэль велел:

– Блэйд, сядь за стол.

Блэйд вернулся на свое место.

Сэмюэль обратился к Ноблу. К нему одному.

– Догадываюсь, каково тебе сейчас.

Сван сказала:

– Не как в тот раз. Когда трое на одного…

Сэмюэль погрозил ей пальцем, не сводя глаз со старшего сына.

– По-твоему, лучше бы я лизал им башмаки? – спросил Нобл. Никогда прежде он не обращался таким тоном к отцу.

– Зря ты их подстрекал.

– Папа, они все равно бы напали. Я это сказал, чтобы сбить их с толку. Выиграть время. Так, дядя Той?

Лицо Сэмюэля застыло, даже взгляд стал неподвижен. Наконец он посмотрел на Тоя – тот тоже смотрел на него. Без тени раскаяния.

– Я подучил парня кой-чему, – сказал Той.

Все затаив дыхание следили за Сэмюэлем.

Теперь он понял. Понял, как от него отгородились, отвернулись. Все, даже Уиллади. Он один среди чужих, и понадобилась вся воля, чтобы не выйти из комнаты. Он остался за столом – никому не нужный, бессильный, всеми преданный.

Хотелось сказать с горечью: рад узнать, как много значит для вас мое мнение. Обрушиться на них с горячностью, которую столько лет в себе подавлял. Или просто уйти. Но ничего из этого нельзя себе позволить, ведь любой его поступок покажет истинную цену тому, чему он учил Нобла, – были то пустые слова или руководство к жизни.

Когда же Сэмюэль наконец заговорил, обращаясь к Ноблу, то голос его прогремел на всю комнату, слишком долго стояла тишина.

– Рад, что ты жив-здоров, – сказал он.

Поздно вечером, уже в постели, Уиллади попросила прощения за то, что скрывала от него правду.

– Ты поступала так, как считала правильным, – ответил Сэмюэль.

– Нет. Я считаю, правильно, что Нобл научился себя защищать. Но скрывать от тебя неправильно. Лучше бы мы просто поспорили, и все. Что плохого в споре?

Не дождавшись ответа, Уиллади продолжала:

– Я не хотела причинить тебе боль.

– Знаю, не хотела. – А про себя Сэмюэль подумал: не хотела, чтобы я узнал.

Уиллади прижалась к нему.

– Это не повторится. Обещаю.

С минуту они лежали молча, потом Сэмюэль осторожно высвободился, перекатился на другой бок, к ней спиной. Уиллади поцеловала его в спину, обняла.

– Между нами все хорошо? – спросила она. – У нас с тобой.

Сэмюэль ответил:

– Уиллади, ты знаешь, как я тебя люблю.

Сэму Лейку становилось день ото дня тяжелее. Он никому ни словом не обмолвился, что чувствует себя неудачником. Не сознался, что ему тяжело видеть, как крепнет дружба между Тоем и детьми. Сказать правду, он рад был за Тоя: этот бездетный человек стал вдруг героем для всех его детей и для сына Раса Белинджера.

Проснется, бывало, Сэмюэль утром, а Той уже разбудил детей и повел на пруд порыбачить. Или вернется с работы, а дети с Тоем подметают двор, или жгут листья, или жарят сосиски, или возвращаются из леса. Слушал, как Той на них ворчит, и чувствовал, что пустота в сердце Тоя заполнилась. Знал, что Той разделяет с детьми то, что ни с кем не мог разделить с тех пор, как потерял младшего брата. Лес. Воду. Свой мир. Он рад за Тоя, тут ничего не скажешь. А за себя не рад. Он стыдится себя за то, что разочаровал других. Даже свое лицо в зеркале кажется чужим.

Боль не утихала. Он шел к купальне со скрипкой, садился на берегу, слушал, как шумят на ветру тополя, и, когда он водил смычком по струнам, музыка лилась над водой, эхом отдавалась в лесах и возвращалась к нему рыданьем. Сэмюэль не обронил ни слезы. За него плакала скрипка.

Глава 29

Рас Белинджер презирал весь род людской, а семейство Мозесов и вовсе ненавидел лютой ненавистью. После истории с Оделлом Притчеттом дела его пошатнулись, а люди судачили за его спиной, когда он приезжал в город закупать корм для лошадей. Ненависть к соседям разрослась гнойной язвой, не давала покоя ни днем ни ночью. В последнее время его тянуло к дому Мозесов, и он пристрастился проезжать мимо и смотреть, как там живут.

Через дорогу от участка Каллы лежали шестьдесят акров земли, принадлежавшие семье Ледбеттер. Ледбеттеры выращивали здесь хлопок, но несколько лет назад Карл Ледбеттер умер, а жена его Ирма перебралась в город. От фермы остался лишь пустырь, где буйствовал кустарник, сарай, заросший ядовитым плющом, да табличка «Продается недорого», которую сбил пьяный водитель и никто не удосужился поправить. Иногда, ближе к ночи. Рас сворачивал на пустырь, ставил за сараем грузовичок и часами наблюдал за домом Мозесов.

В конце октября зарядили дожди, похолодало. Той проснулся однажды после обеда, воздух после недавнего дождя пах ароматными яблоками. Той через силу отправился открывать бар. Не дело это, ночи напролет тут торчать.

Бутси Филипс, который был бы не против торчать в баре хоть всю жизнь, в тот день так наклюкался, что свалился с табурета под стол. Той и завсегдатаи не стали его трогать. Это был далеко не первый раз. Около четырех утра, когда все разошлись и остался один Бутси, Той вдруг подумал: одно дело – блюсти традицию, другое – быть набитым дураком. Это же глупость несусветная – маяться здесь без дела и любоваться на спящего Бутси Филипса, так он ни гроша не заработает, а главное, не успеет сделать то, что больше всего на свете любит, – встретить жемчужный рассвет. Из-за того, что «Мозес – Открыт Всегда» работает всю ночь, в лес он попадает, когда солнце уже высоко, свет льется сквозь листву и на траве пляшут солнечные зайчики.

Не желая расталкивать Бутси и сажать его пьяного за руль. Той сдернул с вешалки старый отцовский плащ и укрыл пьянчужку. Погасил свет, вышел из бара и запер дверь.

Посреди двора он остановился на миг, вдохнул запах прелой земли и осени. Зачем вообще людям дома? Ему стены без надобности, и сейчас, когда стен вокруг нет, от радости дрожь пробирает.

Рас Белинджер сидел в грузовичке, воображая, как рад будет наконец расквитаться с Мозесами. Они лишили его дохода, украли сына, а его самого выставили идиотом. Они за все заплатят, заплатят сполна. Все, что нужно для осуществления плана, уже есть. Осталось лишь выбрать время.