— В письме об этом не напишешь — надо ехать туда, а сейчас я этого сделать не могу. А как же домогательства Штюрнера? Может, мне и удастся какое-то время не пускать его в квартиру. Он так настойчив! — Люба вздохнула.

— Надо что-то решать, и как можно скорее, — загорелся Володя. — Я могу увидеться с мальчиком, переговорить с ним?

— Пока нет. Бывший дворник Евсеич теперь полицай, он часто крутится возле нашего дома. Возможно, докладывает обо всем Штюрнеру, и если в мою квартиру придет посторонний мужчина, это может его разгневать, и последствия будут непредсказуемыми, — нашлась Люба.

— Да, ты очень изменилась, уже не та девчонка, какой я тебя помню. Ты даже разговариваешь по-другому, — задумчиво произнес Володя. — Я тебе помогу, обещаю. Через три дня встретимся здесь, на этом месте, в это же время. Расскажи мне, что знаешь о Штюрнере.

— Он лектор-пропагандист, читает лекции по истории Германии в воинских частях, в том числе и для зондеркоманды. Знаю, что у него есть кабинет на Владимирской, в здании гестапо. — Тут она вспомнила: — У меня есть его фотокарточка. — И она достала из сумочки фото, где были засняты сидящие за столиком в ресторане немецкие офицеры, и указала на Штюрнера. Он никогда не фотографировался с ней, не хотел себя компрометировать. Эта фотокарточка оказалась у нее случайно, и носила она ее в сумочке, сама не зная для чего.

— Хорошо, Люба. — Володя взял фотографию и попрощался: — До встречи через три дня.

Когда он исчез в толпе, Люба спохватилась: она так и не узнала, чем он занимается и где живет, жива ли его семья. Но теперь у нее на душе стало спокойно — она была уверена, что Володя обязательно найдет выход из сложившейся ситуации.

Через три дня Люба пришла на условленное место, но Володи там не оказалось. Он так и не пришел, хотя она прождала его два часа. Через пять дней истекал оговоренный Штюрнером срок, и волнение вновь охватило ее. Любу удивляло то, что немец не появлялся, хотя раньше он раз в два-три дня всегда давал о себе знать, а в ночь субботы на воскресенье обязательно оставался у нее ночевать.

Люба крутилась перед зеркалом, оглядывая свою располневшую талию. Живот уже был заметен, и скрыть его не могло ни одно платье из ее гардероба — они были пошиты по фигуре, в обтяжку. Хорошо, что при встрече с Володей она была в шубке — та помогла скрыть ее беременность. Теперь ей следовало носить платья более свободного покроя — они помогут ей маскироваться еще некоторое время.

В дверь квартиры позвонили, Люба подошла к двери, посмотрела в глазок и увидела Курта — водителя Штюрнера. Она открыла дверь. Иногда эсэсовец присылал своего водителя с запиской или с какой-нибудь передачей. Тот обычно, выполнив поручение, молча уходил — он не владел русским языком.

И в этот раз водитель молча протянул ей газету, но при этом что-то сказал и сбежал вниз по лестнице. Из потока слов она поняла лишь последнее — «ауф фидерзейн». Недоумевая, Люба раскрыла газету и еще больше удивилась — это была местная газета, «Дойче Украинише Цайтунг», но на немецком языке, который она не понимала, так как выучила лишь несколько фраз. Она обратила внимание на небольшую заметку, обведенную красным карандашом, где увидела знакомую фамилию — Штюрнер.

Закрыв дверь, она поспешила к Мише и попросила его перевести заметку. Тот быстро пробежал ее глазами, затем, вооружившись толстым словарем, сел за стол, а Люба уселась напротив, нетерпеливо ожидая, что скажет мальчик. Неожиданно тот легко улыбнулся, по-детски — такую улыбку она давно не замечала на его лице — и у нее отлегло от сердца: значит, в заметке не могло быть ничего плохого.

— Ну что там, Мишаня? — не выдержав, спросила она.

— Здесь сообщается, что в городе партизанами позавчера были застрелены гауптштурмфюрер СС Генрих Штюрнер и шарфюрер СС Отто Ланге. — У нее оборвалось сердце. Услышанное с трудом доходило до ее сознания. Затем голос мальчика сник: — При попытке к бегству один из нападавших был застрелен патрулем военной жандармерии, второй ранен и отправлен в гестапо для допроса. Показательная казнь партизана состоится завтра, в 13 часов, в начале Ровноверштрассе. Взяты сто заложников, которые будут расстреляны за убийство немецких офицеров.

Мальчик посмотрел на дату — газета была вчерашняя. Люба уже не слышала его — она окаменела от горя и сидела прижав пальцы к вискам. Затем, взяв начатую бутылку шнапса, оставшуюся после прошлого визита Штюрнера, прошла в гостиную, налила полный стакан и выпила.

Наступившее через несколько минут опьянение сняло боль в сердце. Она не любила немца, знала, что их отношения временные, но не ожидала такой развязки. Она привыкла к нему, к тому же он был по-своему добр к ней. Неожиданно возникшая мысль заставила ее спешно покинуть квартиру и направиться в сторону Бессарабского крытого рынка — напротив, там, где начинался бульвар Шевченко, был установлен эшафот с виселицами.

Торопясь, она даже не посмотрела в зеркало, надела не модную шапочку, а обмотала голову старым темным шерстяным платком и, уже сойдя вниз, подумала, что ее головной убор совсем не подходит к шубке, но не стала возвращаться.

Среди девяти повешенных Люба не сразу опознала Володю: вытянувшееся тело, босой, потемневшее лицо с прикушенным кончиком языка, в исподней рубахе, на груди табличка. Люба не смогла прочитать, что на ней написано, — слезы непроизвольно покатились из глаз.

В голове у нее застучало: «Это я послала его на смерть! Я виновница гибели его и Штюрнера! Прося его помочь, я не задумывалась, что этим толкаю его на убийство Штюрнера, а значит, на верную смерть». Ей хотелось дать волю своим чувствам — кричать, рвать на себе волосы, рыдать, но вместо этого она молча прошла мимо виселиц, задержавшись лишь на мгновение, — обычная прохожая-ротозейка. Люба не вызвала подозрений у дежуривших здесь полицаев.

Когда подходила к дому, уже совсем успокоилась. Оправданием ее поступка была спасенная жизнь Миши. Ведь сообщи она о мальчике Штюрнеру, и тот бы обязательно от него избавился. Гибель немца равнозначна расставанию, а ведь это рано или поздно должно было произойти. Он же сам говорил, что их брак невозможен, и даже показывал ей фотографию своей супруги Лотхен, женщины с неприятным, вытянутым, лошадиным лицом, рядом с которой сидели двое белобрысых мальчуганов. Ее вины нет — они просто расстались, а то, что он погиб… На то война!

Что касается гибели Володи, она тоже нашла себе оправдание: он был комсомольским активистом, и раз остался в оккупированном немцами городе, то наверняка был связан с подпольщиками. Он пошел убивать Штюрнера не один, и это доказывает, что он был членом подпольной организации и вместе с другими уничтожал фашистов. То, что его выбор пал на Штюрнера, и случайность, и закономерность — немец ведь мог быть как-то связан с зондеркомандой, расстреливающей людей в Бабьем Яру. Возможно, Штюрнер не только читал им лекции, как он ей рассказывал.

О расстрелянных заложниках она старалась не думать, считая, что и в этом ее вины нет. Володя знал, к каким последствиям приведет покушение на жизнь немецких офицеров.

Вернувшись в свою квартиру, Люба решила: теперь надо думать о будущем, а не о том, что она сделала правильно, а что — неправильно. Она нашла ключ от сейфа, спрятанный в потайном ящичке старинного секретера — ключ был один, и Штюрнер не решался носить его с собой. Взяв ключ, она подошла к картине на стене, изображающей бушующее море, и отодвинула ее. За ней обнаружилась стальная дверца сейфа. Открыв ее ключом, она с трудом потянула на себя тяжелую дверцу.

Золото, которое находилось здесь, теперь стало ее собственностью и должно было помочь ей, Мише и тому ребеночку, которого она носит под сердцем, пережить войну, ведь она рано или поздно закончится.

Часть 5

Реки текут на юг

1

Первое время Люба очень боялась, что в ее квартиру нагрянут с обыском, найдут меня и спрятанное золото, а это была верная дорога в Бабий Яр, — продолжил рассказ ювелир. — Она за большие деньги раздобыла мне метрику на Евбазе, но еще надо было что-то сделать с моей внешностью. Вначале она обесцветила мне волосы и заставила снять очки — я с детства страдаю близорукостью. Ей самой результат не понравился, и она покрасила мне волосы в черный цвет, но вновь осталась недовольна своей работой и остригла меня налысо машинкой, однако и это не решило проблему Тогда она взяла скальпель и нанесла мне небольшие ранки по всей голове и лицу и замазала их зеленкой — словно у меня была ветрянка. Это ее хоть как-то удовлетворило. Немцы очень боялись инфекционных заболеваний и, увидев ребенка в зеленке, с ранками на голове, не стали бы к нему присматриваться. Операция с нанесением ранок была чрезвычайно болезненной, но я не издал ни звука. Я лишь крутился как юла, мотал головой, но позволял Любе делать со мной все, что она задумала, — таким большим было у меня желание жить. Уже в том возрасте я знал цену жизни и ради нее был готов на все.