Хозяйка квартиры обнаружилась на кровати — одетая в нарядное платье, словно прилегла на минутку, не побоявшись измять и запачкать белоснежное атласное покрывало. В квартире везде царил исключительный порядок — краны в ванной комнате сверкали, вымытая плитка блестела, паркет, покрытый лаком, напоминал стекло — страшно было по нему ходить. И только хозяйка, лежавшая в платье на застеленной постели, вызывала ощущение дисгармонии. Павленко на своем веку достаточно насмотрелся на самоубийц и все же так и не пришел к выводу, что было между ними общего, кроме самого факта смерти. Одни пышно обставляли свой уход в потусторонний мир, словно совершали торжественный обряд, другие уходили буднично, будто шли на работу; для одних это был минутный, но роковой порыв, для других — заранее спланированное действие.

Лицо покойницы покрылось темными пятнами, челюсть отвалилась, открывая всеобщему обозрению неровные, с желтизной, зубы и сизый язык. Зрелище неприятное, но Павленко все же отметил, что она перед смертью прихорашивалась — пудрилась, румянилась, да и помада была не блеклая. На свои годы покойница не выглядела, лет десять, а то и больше, можно было скостить. Павленко вспомнил свою первую жену, балерину, — обеим были свойственны культ внешности и борьба с возрастом.

— Кем она работала до пенсии? — поинтересовался он у майора, тенью скользящего за ним.

— В театре, дежурной. Рассказывала соседям, что в молодости была артисткой, а потом что-то не сложилось, но с театром не захотела разлучаться.

— Замужем была?

— Нет. Но и нельзя сказать, что девица — мужиков у нее всегда было полно.

— Интересно… Замужем не была, работала на скромной должности, а квартира — полная чаша. На зарплату дежурной и пенсию так жить не выйдет.

— Да и возраст у нее такой, когда, пардон, платят мужикам и не рассчитывают на их деньги. — Майор хихикнул.

— Если мужики берут за это деньги, то они не мужики! — заявил Павленко и вспомнил, что его жена, балерина, заслуженная артистка, выставила его с чемоданом за дверь, а сама утешилась с молодцем на двенадцать лет ее моложе.

— Так что решили, Леонид Петрович? Будете копать или подмахнете заключение о самоубийстве? — с ехидцей поинтересовался майор.

— Я не дирижер, чтобы палочкой махать! — взъерепенился Павленко и тут же вспомнил, что за время супружеской жизни до него доходили слухи о шашнях его жены с дирижером.

«Что-то часто сегодня я ее вспоминаю. Не к дождю ли это?» — разозлился на себя Павленко.

— Гаишники тоже машут палочками, хотя и не дирижеры, — вставил майор, видно проверяя, хватит ли у Ниро Вульфа терпения выслушивать его выпады.

Но Павленко взял себя в руки. Он славился в райотделе своей невозмутимостью, благодаря этому качеству получил второе прозвище — Бегемот. До него дошел слух, что шутник Веревочкин из криминального отдела клятвенно пообещал выставить ящик закарпатского коньяка из старых запасов тому, кто сможет серьезно разозлить Ниро Вульфа. Пари заключили несколько человек, они на протяжении месяца должны были стараться вывести Павленко из себя, а иначе каждый из них по очереди должен будет повести Веревочкина в ресторан. До окончания срока осталось пять дней, и, видимо, майор был одним из тех, кто рискнул заключить пари с Веревочкиным. Павленко не хотелось подыгрывать ни одной из сторон, хотя он больше симпатизировал Веревочкину, своим участием в споре показавшему, что верит в непоколебимость его принципов. А Павленко этим очень дорожил, ведь в начале девяностых, когда расцвели буйным цветом бандитизм и спекуляция, многие сломались, изменили собственным принципам. Те, кто недавно провозглашал с трибун партийные лозунги, теперь с тех же трибун с воодушевлением хулят партию. Все эти перевертыши в очередной раз доказывали правильность аксиомы, что дерьмо в воде не тонет.

— «Скорая помощь» приезжала? Заключение о причине смерти имеется?

— Да, есть. Предварительный диагноз — отравление содержимым пузырька, что стоит на тумбочке. Может, вызвать криминалиста — пусть снимет отпечатки?

— Я сам это сделаю, — Павленко указал на свой «тревожный» чемоданчик. — У криминалистов запарка. Вчера была бандитская «стрелка», есть трупы. В газетах написали про ужасную бойню, увеличили количество трупов раза в три. Начальство дергают, вот и создали сводную бригаду из разных районов.

— Кто с тобой должен быть из ОУРа?[45]

— Дима. Пообещал, что задержится всего на полчаса. — Павленко посмотрел на часы. — Пока он в графике.

— Понятно, ты и криминалист, и оуровец. Мой совет: засучивай рукава и берись за эту племяшку. — Майор снова с ехидцей посмотрел на следователя, ожидая от него взрыва возмущения.

— Разберемся. — Павленко наклонился и достал из-за ножки стола шахматную фигурку лошади, вырезанную из кости.

2

Бывший опер, тридцатидвухлетний Олег Попов, хмуро уставился в окно, по которому барабанил непрекращающийся дождь, зарядивший с самого утра. Погода была унылая, как и сама его жизнь в последнее время. Он встал из-за стола, потянулся, делая выбор между пудовой гирей и диваном — и выбрал последнее. Он вытянулся на неразложенном диване, явно коротковатом для его роста — ноги свисали, что создавало неудобства.

Два года тому назад, прельстившись предложением бывшего сослуживца Миши Капустина получать зарплату в твердой валюте, он ушел со службы и стал работать в детективном агентстве Капустина. Пока агентство набирало силу и популярность, Миша его называл «наша матушка-кормилица», но когда оно общими усилиями прочно стало на ноги, он ясно дал понять, кого агентство должно «кормить», а кто должен горбатиться за довольно скромное вознаграждение. Но это было еще полбеды, а вот когда в интересах заказчиков, местных нуворишей, Капустин стал давать поручения сфальсифицировать доказательства супружеских измен, чтобы во время развода упростить раздел имущества, Олег возмутился и отказался это делать.

— Ты будешь делать то, что скажу я! Не больше и не меньше! Иначе выметайся отсюда, Клоун! — процедил Миша, уже не нуждавшийся в услугах бывшего сослуживца, который помог поднять дело и теперь вел себя с ним панибратски, забывал спросить у секретарши разрешения, прежде чем войти к нему в кабинет.

Свое пренебрежение к Олегу он выразил, назвав того старым шутливым прозвищем, имевшим свою историю, зная, что тот этого не любит. А появилось это прозвище так: к начальнику недавно созданного городского отдела по борьбе с организованной преступностью Сидоренко, заваленному работой «выше крыши», зашел известный балагур и весельчак Витька Никифоров и доложил, что звонили из главка и что к ним направили Олега Попова.

Сидоренко, погрузившийся в размышления, возьми и ляпни:

— Это знаменитого клоуна, что ли? У него что-то случилось?

Никифоров и глазом не моргнув с готовностью это подтвердил и добавил, что главк очень просил помочь знаменитому клоуну, а в чем — тот сам расскажет.

Олег, зайдя к Сидоренко, отрапортовал, что прибыл в отдел по переводу, на должность оперуполномоченного.

Начальник озадаченно на него посмотрел и спросил:

— А где же клоун?

Потом эту анекдотичную ситуацию, со многими вымышленными дополнениями, Витька Никифоров с удовольствием рассказывал на каждом углу, пока Олег с ним не поговорил «по-мужски». Тот замолчал, но слово не воробей, выпустишь — не поймаешь, и за Олегом закрепилось прозвище Клоун.

Ростом под метр девяносто, с кулаками боксера-тяжеловеса и серьезными навыками рукопашного боя, Олег Попов своим видом и репутацией отбивал у шутников желание называть его так в глаза, ну а за спиной почему не позубоскалить?

Употребив это старое прозвище, Миша Капустин переусердствовал.

Кровь бросилась Олегу в голову, и не успел Миша понять, что происходит, как был взят на болевой прием в собственном кабинете. Нестерпимая боль вынудила Капустина тридцать три раза повторить, что клоуном является именно он сам, а не кто-то другой. У Олега промелькнула мысль заставить Мишу все это повторить в присутствии сотрудников агентства, но он вовремя остановился — образование юриста позволило сообразить, что свидетели здесь ни к чему. После этого Олег уволился из агентства, а Миша Капустин не стал этот инцидент предавать огласке, но теперь считал Попова своим лютым врагом.