— Превосходно! Я накатал на Мечика такой рапорт, что придется ему раскошелиться рубликов на пять. Клянусь богом, я вынужден был это сделать. Сам знаешь, начальник — блюститель закона и обязан неукоснительно выполнять все инструкции, — сказал он, как бы обращаясь к своему невидимому партнеру.

— Ты в чем-нибудь нуждаешься, отец?

— Я — нет, вот только, — тут он понизил голос, — Мечик настоящий прохвост и бездельник. Плохо работает, пьет. Честное слово, я вчера заметил, что от него несет водкой. Он жалуется, что иногда ему хочется есть, да и спать жестко. Я написал два рапорта, напишу и третий: конечно, в этом виновата дирекция. Ну, а в остальном все хорошо, вот только за стенкой кто-то постоянно кричит. Я послал Мечика, чтобы он разузнал, кто это, а он приходит и говорит, что это сумасшедшие. Какие сумасшедшие? Ха-ха!

— После свадьбы мы сразу же перевезем вас к себе в Кроснову, — перебил его Анджей.

— Кроснова? А что это такое? Мечик, ты знаешь, а?

— Ты забыл, отец, она в нескольких верстах от Буковца.

— Буковец? Не знаю. И Мечик не знает. Никогда не было никакого Буковца, — сказал он уверенно, — да, да, не было.

— Отец, мы приехали просить у тебя благословения: через несколько дней наша свадьба.

— Свадьба… Мечик! — Он отошел в сторону, пошептался сам с собой. — Ага, понимаю. Янка выходит за тебя, — пробормотал он, возвращаясь на прежнее место. — Что ж, вполне естественно, вот в этом письме — оно у меня здесь, его вчера прислали из дирекции, — пишут, что ты был ее любовником. Как же, помню, помню, но когда… дети мои… — Он умолк. Красные веки задергались, на висках вздулись жилы. Его мучила какая-то мысль, которая с трудом пробивалась сквозь затуманенное сознание. Он судорожно сжимал пальцы, тер ладонью лоб, затем заговорил так тихо, что Янка и Анджей вздрогнули.

— Дети мои… дети мои… но я… — Он припал к столу, и крупные слезы потекли по его лицу, покрытому шрамами.

Янка бросилась к отцу, думая, что он пришел в себя, но, как только она прикоснулась к нему рукой, искра сознания погасла в нем. Он выпрямился, оттолкнул Янку и закричал:

— Убирайтесь, поезд уже ушел. Пан Мечик, скажите этим людям, что им нечего здесь ждать. — Он повернулся, пошел в другой конец комнаты и сказал изменившимся голосом:

— Да, да, ступайте: раз пан начальник сказал, что поезд ушел, значит нечего ждать.

Затем он сел за стол и принялся просматривать бумаги. Янка и Анджей переглянулись и вышли.

— Куда вы теперь намерены пойти? — спросил Анджей, когда они очутились на улице.

— Я хотела бы навестить Залескую — она в письме просила непременно зайти к ней, потом надо кое-что купить для Стабровской.

Они уговорились, где встретятся. Анджей нанял Янке извозчика и вдруг вспомнил об анонимке. «Ты был ее любовником», — прозвучали в его ушах слова Орловского и обожгли, словно огнем.

У него зародилось подозрение. Он вскочил на другого извозчика и велел ему ехать следом за Янкой. «К Залеской, к Залеской», — повторял он, а на язык просилась другая фамилия из анонимного письма. «Да, да, видимо, так», — успокаивался он и начинал упрекать себя за подозрительность и ревность. На Маршалковской улице он решил остановить извозчика и сойти, но трамвай преградил ему дорогу. Он махнул рукой и поехал дальше, страшась мысли, что Янка может оглянуться и увидеть его. Он с беспокойством смотрел на разодетых людей, заполнивших тротуары, на царившее вокруг оживление, на Янку, на которой была большая темная шляпа. «К Залеской! Да… да…», — повторял он сам себе, бледнея от страха.

Вскоре извозчик свернул на Пенкную улицу и остановился у забора. Янка вышла и исчезла в маленькой калитке. Анджей отпустил извозчика и с полчаса простоял у соседних ворот. Наконец он набрался храбрости и, невероятно волнуясь, вошел в тот двор, где скрылась Янка. Поодаль от ворот стоял двухэтажный каменный флигель с окнами на улицу; у дверей висел список жильцов. Анджей несколько раз пробежал его глазами и, прочитав с облегчением «Генрик Залеский», опрометью бросился на улицу.

Янка ничего не подозревала. Она поднялась на второй этаж, где находилась квартира Залеских. Навстречу ей бросилась обрадованная Янова.

— Господи, да никак это вы, барышня!.. Пани Залеская, пани Залеская! К вам приехала барышня из Буковца! — засуетилась она. Потом забормотала:

— Ах вы моя милая, а я-то день и ночь о вас думаю, голову ломаю, что-то моя барышня делает?

Она громко высморкалась и, целуя Янкины руки, расплакалась.

Залеская, в расстегнутом капоте, непричесанная, но с напудренным лицом, бросилась Янке на шею.

— Боже, какой сюрприз!.. А я думала, вы забыли нас. — Она помогла Янке раздеться. — Янова, чаю! А пока, пожалуйста, папироску!.. Ах, да, вы не курите. О боже, как вы чудесно выглядите!.. Что за беспорядок!.. Янова, Янова, скорее чаю!

Она заметалась по комнате, так загроможденной вещами, одеждой, нотами и газетами, разбросанными всюду, что негде было сесть, потом умчалась на кухню, накричала на детей, на Янову и наконец вернулась обратно, села за письменный стол, написала несколько строк на лиловом листке бумаги и отправила с ним куда-то Янову.

«Любопытно, у кого она теперь все занимает?» — подумала Янка, увидев письмо.

— Ах, вы даже не можете себе представить, как я счастлива, что вижу вас.

И снова ряд поцелуев, бессвязных слов, улыбок, жестов и беготня по комнате.

— Как вы живете? — спросила Янка холодно: ее раздражали беспорядок в комнате, суетливость и рассеянность Залеской.

— О, хорошо, очень хорошо! У меня теперь много платных уроков.

— Когда же концерт? — спросила Янка и отвернулась: в глазах у нее засветилась насмешка.

— Уже скоро. Пока жду. Конечно, переезды, поиски помещения, возобновления прежних связей отняли у нас очень много времени. Но теперь я начинаю уже думать о концерте, готовлюсь… Вы же знаете, я умею ждать, умею! — Она на цыпочках подошла к приоткрытой двери соседней комнаты, заглянула туда и поспешно отошла.

— Вам здесь живется лучше, чем в Буковце?

— О, на целую октаву! По крайней мере я чувствую, что живу в цивилизованном мире: бываю в домах, где собираются ученые, литераторы, артисты! Да, я бесконечно счастлива! Уже несколько раз с большим успехом я играла на званых вечерах. — Она снова заглянула в соседнюю комнату. — И если бы не всевозможные хлопоты… Но, думаю, все как-нибудь устроится! Муж берет уроки пения и разучивает героические партии: Рауля Лоэнгрина, Вильгельма Телля. Но пока дело у него подвигается медленно, ему приходится ходить на службу. Вот так-то и живем, а у вас как? Что в Буковце? Ко мне заходила недавно мать пана Стася. Очень милая женщина, но немного странная: все время расспрашивала меня о сыне… Вы сами знаете, какая это щекотливая тема… Жаловалась, что он не пишет больше обстоятельных писем, особенно со времени моего отъезда из Буковца. — Залеская покраснела. — И еще просила меня поддерживать дружбу с ним, уверяя, что он достоин даже любви… Непонятно, чего она от меня хотела?

— Стефа! — раздался из другой комнаты голос Гени. — Воды помыться! Черт бы вас побрал, в доме две бабы-ведьмы, а толку никакого! — добавил он со злостью.

Залеская смутилась и побежала к нему.

— Ты что, оглохла? Где мои штиблеты, черт возьми!

Неожиданно он смолк: верно, жена сказала ему о присутствии Янки. Заскрипела кровать. Геня встал и принялся одеваться. Стефа, робея, принесла ему воды, штиблеты, белье. Она даже не смела взглянуть на Янку, которая из деликатности отвернулась к окну. Янку возмущала рабская покорность Залеской.

Янова вернулась с улицы и начала накрывать стол в гостиной, которая была в то же время столовой и детской. Старуха так радовалась приезду Янки, что поминутно прибегала посмотреть на нее и поцеловать ей руку.

— Я так рада, барышня, так рада, — бормотала она, глядя на Янку преданными глазами.

— Приветствую вас, дорогая пани! — воскликнул Залеский, появляясь из спальни. На нем был светлый костюм и голубой галстук, завязанный большим узлом, как у артиста. Свежий, улыбающийся, благоухающий, в рубашке с розовыми полосками и белым воротничком, в лакированных туфлях, очаровательный, как провинциальный тенор, с глупой, истинно тенорской улыбкой на устах, он подошел к Янке и потряс ей руку с такой силой, словно хотел оторвать ее. Затем он небрежно сел на стул, заложил ногу на ногу, вставил в глаз монокль, вытянул манжеты да так и остался сидеть с прищуренными глазами, позволяя благосклонно восхищаться собой.