Она была подарена императором Францем-Иосифом барону фон Седлницкому. Ома была знакома с внучкой барона, которая унаследовала камею, а после смерти внучки Ома приобрела ее. Это был редкий экземпляр, поскольку богиня на камее была изображена в полный рост. Камея представляла также исключительный интерес и потому, что она была вручена фон Седлницкому вместо ордена Золотого руна, которым награждали только знатных аристократов. Орден Золотого руна был учрежден в 1429 году Филиппом Добрым и являлся высшей в Европе наградой для рыцарей.
Когда Ома приколола мне брошь, чтобы утешить меня в этот печальный день, она сказала: «Я хочу, чтобы ты всегда была счастлива, когда носишь ее». Я очень дорожила камеей до того самого дня, пока тридцать пять лет спустя она не была у меня похищена.
Мы были знакомы с довольно многими художниками, и я несколько раз позировала для портрета. У меня до сих пор хранится набросок Вальтера Клира, который я люблю больше всего. Анри де Бувар нарисовал меня маслом во весь рост. Другой наш друг-художник изобразил головку девушки с карими глазами, с янтарного цвета волосами и узким личиком. Как картина, она была потрясающей, но, зная, что у меня голубые глаза, белокурые волосы и круглое лицо, я была поражена, когда он сказал, что видит меня такой. Я никогда не понимала, что привлекает людей к модернистскому искусству, будь то искусство импрессионистов, футуристов или абстракционистов.
На предварительном осмотре выставки в Сецессионе, крупнейшей венской галерее современной живописи, я получила пригласительный билет на «Гшиас», известный шутовской маскарад богемы. Хотя хофбургский бал мне не понравился, мне очень хотелось попасть на этот новый праздник, представляющий собой апогей венского карнавала. С помощью одного способного студента-живописца мое белое атласное хофбургское платье было превращено в карнавальный костюм, в котором половина атласа была покрашена красками, так же как и часть моей кожи. Это было, конечно, оригинально, и с неохотного благословения Омы я отправилась в Кунстлерхауз, где знакомые комнаты с помощью смелых фресок были превращены в весьма привлекательную сцену. Я была очарована и напугана одновременно, и моей первой реакцией было побыстрее осмотреть все вокруг и стрелой помчаться домой, но прежде, чем я смогла выбраться из пестрой толпы, меня обнял за плечи апаш в маске. Со словами «ты моя» он увлек меня. Так началась моя первая любовь. Когда же через два года она закончилась, я осталась с подаренной мне маленькой таксой по кличке Плинкус и глубокой раной в сердце, залечивать которую пришлось долгие годы.
В то время в Вене зародился и приобрел широкую популярность психоанализ. Захваченная общим увлечением, я стала наблюдать за всеми, кого мне приходилось встречать, чтобы подметить, ведут ли они себя в соответствии с психоаналитическими теориями, о которых я читала, и толковать их поступки как проявление подсознания. Мои друзья предупредили меня, что я смогу оценить преимущества новой науки только в том случае, если сама буду готова подвергаться анализу, и я ежедневно по часу безропотно расслаблялась, сидя на кушетке в квартире известного психоаналитика. По его требованию я говорила обо всем, что мне приходило в голову. Предполагалось, что, поступая таким образом, человек, не задумываясь, будет обнаруживать свои чувства, которые в свое время были подавлены.
Занимаясь психоанализом, я посещала также лекции по психиатрии на медицинском факультете. Изучение случаев психических заболеваний позволило мне кое-что узнать о трагедиях, постигающих многих людей. Но более глубокое исследование этих аномалий пугало меня. Поэтому в поисках здоровой основы, которая могла стать целью моей жизни, я вернулась к занятиям скульптурой.
Ома, зная о моей возрастающей депрессии, поощряла меня брать уроки у известного скульптора профессора Вильгельма Фрасса. Его студия находилась в Пратере, лесопарке, который тянется вдоль Дуная и одно время был местом королевской охоты. Небольшой участок Пратера близ Вены иногда использовался для международных выставок. В 1873 году, когда в Австрии проводилась всемирная выставка, там были построены два стоящих друг против друга больших здания, напоминающих греческие храмы. Позднее они были превращены в студии для художников, создававших монументальные полотна.
Был чудесный весенний день, когда после прогулки в лесу я добралась до этих двух греческих храмов, постояла у фонтана, потом прошла по вымощенным плитами ступеням, ведущим к портику, и постучала в дверь студии.
Фрасс приветствовал меня. На нем был белый халат и белая шапочка, прикрывавшая его седые волосы. Улыбаясь, он сказал: «Какой приятный сюрприз, что именно вы решили стать моей ученицей, с тех пор как я увидел вас на художественной выставке, мне хотелось сделать с вас скульптуру». С этого момента мы стали большими друзьями, а вскоре я подружилась и с семьей скульптора. С его женой и двумя сыновьями я провела много счастливых вечеров, исполняя камерные музыкальные произведения.
Что больше всего восхищало меня во Фрассе — это его манера выполнять все самому, от первоначального замысла до завершения работы. Очень немногие скульпторы поступают таким образом.
От него я узнала, насколько важно сделать такой набросок фигуры, чтобы он удовлетворял требованиям материала, в котором она будет воплощена, поскольку камень, мрамор, бронза, воск и дерево предъявляют различные требования к скульптору. Создание фигуры из целого куска дерева или камня казалось мне более привлекательным, чем работа с глиной. Поэтому я вернулась к резьбе по дереву и сделала несколько обнаженных фигур.
Одно время я стала увлекаться индонезийской резьбой по дереву и намеревалась поехать на остров Бали, чтобы поучиться у Вальтера Шписса, который там жил. В ответ на мое письмо он сообщил, что я должна либо иметь определенные доходы, либо выйти замуж за голландского плантатора, но, поскольку я не располагала средствами, чтобы жить в Индонезии, и у меня не было желания выходить замуж за голландского плантатора, я отказалась от этой идеи. Мне подумалось, что можно также поехать с человеком, намеревавшимся исследовать Соломоновы острова, на которых местные жители также занимались резьбой по дереву. Однако, когда этот исследователь сказал, что, если я поеду с ним, он оставит свою жену и я должна буду стать его любовницей, мне пришлось отказаться и от этого замысла.
Конечно, я хотела бы выйти замуж, но я не встретила еще такого человека, с которым могла бы соединить свою жизнь. Поэтому я много времени проводила в одиночестве, подолгу гуляя в лесу или катаясь на лыжах и стараясь быть как можно ближе к природе и как можно дальше от общества.
Внезапно в моей жизни появился новый интерес. Мои друзья студенты-медики устроили так, что я смогла побывать вместе с ними в прозекторской. Они предупредили меня, что мне может стать дурно, но я была настолько заинтересована соединением костей, сухожилий и тканей, что не думала о последствиях. Действительно, я так увлеклась, что решила бросить скульптуру ради медицины. Это означало, что мне придется потратить два года для подготовки к вступительным экзаменам, которые позволят поступить в университет, и в то же время мне придется освежить в памяти латынь. Бедная Ома! Только теперь, когда я пишу о тех временах, я сознаю, как прекрасно она понимала меня и как глубоко любила. Мне было двадцать три года, многие мои родственницы и подруги уже вышли замуж или работали. Только я, решившая вновь пойти учиться и потратить на это семь лет, как всегда, оставалась далекой от какого-либо определенного дела и представляла тяжелое финансовое бремя для Омы.
Мои новые занятия давались мне нелегко. Я никогда не была сильна в математике, химии или физике, а на подготовительных курсах не имела доступа в лаборатории и поэтому часто впадала в отчаяние. Было трудно также учиться с людьми моложе меня, и много часов уходило на домашние задания, которые почти не оставляли времени для встреч с интересными учеными и художниками или для лыжных прогулок в конце недели, которые я так любила.