Затем я продолжила учебу в экспериментальной школе. Там были обширные парки, игровые площадки, крытый манеж, плавательный бассейн, больница и часовня. В лабораториях мы составляли из химических веществ различные смеси, которых я всегда боялась, поскольку они могли взорваться. К моему большому удовольствию, здесь было много комнат, изящно украшенных лепкой и позолотой, где мы могли заниматься музыкой, и огромная столовая, которую мы часто превращали в концертный зал и исполняли произведения Гайдна. Мне повезло в том, что я могла брать уроки игры на фортепьяно у профессора, который ранее преподавал в консерватории имени Моцарта в Зальцбурге. Я пробовала также играть на скрипке, но скоро обнаружила, что мои руки слишком малы для этого.

Мы часто ставили французские и английские пьесы, занимались лепкой, литографией и живописью. Живопись я любила больше всего и особенно увлекалась украшением стен комнат, где мы жили, фресками. Как-то мне поручили нарисовать деревенский оркестр, играющий на празднике урожая. Я была поклонницей Тони Конрада, дирижера Венского симфонического оркестра и брата директора нашей школы, и на своей фреске изобразила его дирижером деревенского оркестра. Сходство оказалось настолько поразительным, что однажды Конрад приехал посмотреть на свой портрет. Это было выше всёх моих ожиданий, и, когда позднее нас представили друг другу, я была на вершине блаженства.

Прием в экспериментальные школы осуществлялся по конкурсу, то есть по знаниям, и поэтому в них попадали дети из всех социальных слоев общества. Это помогло мне избавиться от предрассудков, и я научилась уважать индивидуальные способности каждого.

Я любила свою школу, но, когда мне исполнилось пятнадцать лет, ушла из нее, с тем чтобы серьезно заняться музыкой. С тех пор я жила у бабушки по материнской линии.

Мы, звали ее Ома. Всем, что есть у меня хорошего, я обязана бабушке. Она проявляла бесконечное терпение, пытаясь понять волнующие меня проблемы, и помогала мне больше примером, чем советом, в преодолении моих трудностей. Она неустанно повторяла мне, что, поскольку она не сможет быть постоянно со мной и защищать меня, я должна в конце концов сама нести ответственность за свои решения. Чтобы подготовить меня к этому, она предоставляла мне полную свободу и полностью доверяла мне. В результате я никогда ничего не делала за ее спиной и всегда обсуждала с ней свои проблемы.

Ому совсем не смущал ее преклонный возраст, в семьдесят лет она брала уроки живописи, играла на фортепьяно и пела глубоким контральто. Она упражнялась ежедневно, чтобы совершенствовать свою технику. Добрый характер Омы привлекал к ней людей как магнит, и поэтому ее дом всегда был полон гостей, которых она, если это было необходимо, успокаивала и утешала, как своих родных.

Следующие два года я усердно трудилась, чтобы получить официальное свидетельство об образовании по классу фортепьяно, которое давало право быть преподавателем музыки. Расписание занятий у меня было менее напряженным, чем в музыкальной школе, но оно также требовало изучения контрапункта, гармонии, композиции и истории музыки. Я работала много, слишком много, и в результате перетрудила обе руки. Они оказались недостаточно сильными, чтобы дать мне какую-то надежду стать профессиональной пианисткой. Я довольно сносно справлялась с упражнениями, до тех пор пока мне не попадалось подряд много октав. Но когда я увидела программу выпускных экзаменов, мое сердце оборвалось. С гаммами и классическим произведением я могла бы справиться, однако последняя часть экзаменов включала произведение современного композитора с бесконечным рядом октав. Как бы я ни старалась разучивать этот пассаж, мои попытки всегда заканчивались судорогами обеих рук. Утром, накануне экзамена, у меня произошло несчастье: я резала довольно жесткий ржаной хлебец, как вдруг нож сорвался и глубоко порезал подушечку большого пальца левой руки. Если бы я не появилась на экзамене в тот день, это означало бы, что он будет отложен на целый год. Поэтому я туго перевязала рану и пошла на экзамен в надежде на счастье. Экзаменатор заметил мою повязку. Он оказался симпатичным человеком и, видимо, остался доволен тем, как я отбарабанила свои гаммы и сыграла произведения Баха и Бетховена. Когда дело дошло до виртуозной пьесы, повязка, к моему счастью, сорвалась и кровь залила клавиши. Экзаменатор сразу остановил меня и, поскольку его вполне устраивало то, что он уже слышал, поставил мне удовлетворительную оценку. Я не ожидала этого, ведь мне было всего семнадцать, на год меньше, чем студентам, которым обычно дается право преподавания, и я ликовала от счастья.

Но что мне было делать дальше? Я сознавала, что никогда не смогу давать концерты, а быть преподавателем мне не хотелось. Отказавшись от музыкальной карьеры, я поступила на двухгодичные курсы кройки и шитья и получила диплом. Занимаясь на курсах, я проводила вечера за тем, что рисовала с натуры, изучала искусство реставрации картин и брала уроки пения. Я изучала также машинопись и стенографию и делала попытки оформлять афиши и обложки книг. Я, конечно, была довольно занята, но никак не могла ни на чем остановить свой выбор.

Во время летних каникул мы поехали в Зайфенмюле, где, несмотря на мою любовь к этому месту, проводить целые дни на теннисном корте или в плавательном бассейне надоело мне до безумия. Поэтому я спросила у Омы, не могу ли я брать уроки у скульптора Каппса, который жил недалеко от Зайфенмюле и недавно сделал мраморный саркофаг для нашего фамильного склепа. В то время он работал над огромной фигурой Христа, которая должна была украсить военный мемориал. Фигура изготовлялась из меди. Завороженная, я наблюдала, как он трудился, создавая фигуру по частям и затем соединяя металлические пластины воедино. Никогда раньше я не видела подобного метода работы. Я пробовала свои силы в изготовлении ваз с барельефом, а позднее занялась чеканкой серебряных тарелок, инкрустируя их полудрагоценными камнями. Но все-таки меня больше всего интересовала скульптура — особенно вырезание фигур из цельного куска дерева.

Моей первой резной работой была женщина, держащая в руках кролика (может быть, у меня в голове была мысль о Хаси?). Я была увлечена этим искусством, так как оно давало возможность использовать структуру дерева для передачи динамичности фигуры. Теперь мне казалось, что я нашла средство, с помощью которого смогу удовлетворить свое честолюбие художника.

Я была настолько поглощена резьбой, что не заметила, как Каппс стал проявлять ко мне повышенный интерес. Его брак с самого начала не был счастливым, а его знакомые в Заубсдорфе надоели ему, поэтому я, видимо, внесла новую струю в его жизнь. Пока он рисовал мой портрет, мне казалось, что он слишком пристально и довольно странно смотрит на меня, а когда позднее он сказал, что хотел бы изваять мою фигуру в обнаженном виде, я ответила отказом и уехала в Вену.

Мне было восемнадцать лет, я была высокой, стройной, но довольно несерьезной. Со своим вздернутым носиком я чувствовала себя Золушкой по сравнению с Трауте, которая имела красивые черты лица. Она пользовалась большим успехом у студентов, и ее всегда приглашали на вечеринки. Я лично считала большинство студентов скучными людьми, а многих определенно отталкивающими, поскольку их лица были «разукрашены» шрамами, полученными в поединках. Однако мне не хотелось чувствовать себя оторванной от того веселого мира молодежи, в котором жили Трауте, мои подруги и знакомые с курсов кройки и шитья.

Мы брали уроки танцев, чтобы подготовиться к нашему первому хофбургскому балу, который всегда проходил в императорском замке. С нетерпением ждала я этого торжественного вечера, но, когда он наступил, подумала, что кружиться в вальсе перед рядами глазеющих людей и пытаться улыбаться, когда партнер наступает тебе на ноги, слишком странная форма развлечения.

Чем больше я общалась со своими сверстниками, тем больше я убеждалась, что они более осведомлены в вопросах половых отношений, чем я. Не имея никого, кто мог бы поведать мне откровенную правду жизни, я при первой возможности пробралась в библиотеку, где нашла среди другой литературы несколько книг о рождении детей. Книги были содержательными, но довольно пугающими, поэтому я решила не вдаваться глубоко в этот предмет.