Этот случай умудренный Молла Несарт тоже предвидел и убедительно наказывал:

— Шадомочка, смотри, не выказывай свои таланты где попало и перед кем попало. Это тайное твое оружие можно применять лишь в интимной обстановке, в крайней нужде, ведь надо помнить, что ты не какая-то актриса из «Сказки Востока», а ханская дочь, принцесса, и стремишься стать императрицей.

Шад-Мульк наставление помнила, да ноги ее не слушались, в такт мелодии сами собой выбивали на месте чечетку. И чего-то в этом представлении не хватало: не было раскрепощенности, полета духа, свободы и хотя бы немного фантазии. Эти актрисы — неплохие исполнительницы, но они рабыни — это видно по тусклым глазам.

— Бабушка, — вот так, а не иначе, зовет Шад-Мульк свою потенциальную покровительницу, и более того, она смеет нежно погладить пальчиками старческую дряблость ее руки. — Позволь мне спеть для тебя.

Здесь Шад-Мульк разошлась, а может, просто забылась. Первую песню, аккомпанируя себе, она исполнила на грузинском:

Ливень, розу леденивший,

Стал прозрачней и теплее,

Губ кораллы приоткрылись,

Перлы сделались виднее,

Улыбнулась мне царица,

На подушки посадила,

Пламень горестного сердца,

Улыбаясь, потушила.

^[170]

Слов Сарай-Ханум не поняла, но этот высокий, чистый, как горный родник, голос, грустная мелодия задели ее ослабевшие с годами чувства: она прослезилась, взгрустнула.

Следом Шад-Мульк исполнила песню на тюркском языке:

Для тысяч вер угрозою угроз

Была любая прядь ее волос.

А стан ее — розовотелый бук,

Но гибок весь и строен, как бамбук.

Заговорит — не речь, — чудесный мед.

Но как смертельный яд он убивал

Вкусившего хоть каплю — наповал…

^[171]

Лицо Сарай-Ханум изменилось, посуровело, а что в глазах — не понять. Наступила какая-то пауза, тишина, все замерли, кроме Шад-Мульк, которая в это время напялила на голову пестрый тюрбан, принимая некий образ мужчины, вновь прильнула к арфе и чуть грубоватым голосом вновь стала петь:

Я умер от дыханья твоего,

Погиб от обаянья твоего!

Но я не знаю, кто ты! Уж не та ль,

Чей образ вверг меня навек в печаль,

И отнял трон и родину, и дом,

И кем я был в скитальчестве ведом,

И на чужбину брошен, пред тобой

Повержен в прах, ничтожный камнебой?

Душа меня покинула, едва

Произнесла ты первые слова.

Нет, я не мог, как видно, умереть —

Тебе в лицо я должен посмотреть!..

^[172]

Лицо Сарай-Ханум в изумлении вытянулось, наступила роковая тишина, все напряженно замерли в ожидании ее реакции. Одна Шад-Мульк сделала вид, что ничего не замечает. Она уже хозяйничала на сцене: командным жестом подозвала к себе музыкантов, напевая мелодию, подсказала, что наперво исполнять. И, начиная с медленного, она, теперь уже пластикой тела, буквально заворожила своим чарующим танцем.

Танец, как утверждают ученые, предшествовал рисунку, письму и даже языку. Это некая форма колдовства, инстинктивное выражение радости и печали. Танец, как подлинное искусство, — это полная космическая гармония, ярко выраженная свобода и единение душ. Шад-Мульк, начав с медленных, таинственных движений азиатских шаманов, перешла на танец Солнца, что в индуизме — символ избавления от невежества и рабства, а потом заискрились кавказские ритмы, и такой темп, такая чувственность, аура и такой экстаз, что сама Сарай-Ханум рванулась к сцене.

Для ночлега Шад-Мульк предоставили огромный шатер, множество служанок, ванну, прохладу. Выступление так ее извело, что наутро ее с трудом разбудили.

— Госпожа ждет, — с нею все вежливы, и прежде чем ступить на царский ковер, ее с утра благовониями обихаживают.

Сарай-Ханум пила чай, когда к ней ввели девушку. От прежней резвости, даже дерзости Шад-Мульк к утру почти что ничего не осталось. Вчера она шла на бой, на испытание себя и судьбы, вся отдалась и выдохлась в игре. Теперь оценка и вердикт один — жить или. Она упала на колени, поцеловала ковер, так и застыла в этой позе, ничего не видя, слыша лишь, как втягивается из пиалы чай и как стучит ее встревоженное сердце.

— На каком языке ты исполнила вчера первую песню? — не скоро был задан этот вопрос, значит, она может поднять голову.

— У меня мать грузинка, — глядя прямо в глаза, ответила тихо Шад-Мульк.

— Гм, хорошо. И слова, говорят, в этой песне хорошие, — и она жестом пригласила гостью к дастархану, и пока слуги наливали чай: — А кто отец?

— Отец был князь, перс по имени Атчарой.

— Да, вчера в песнях, сегодня за чаем ты выдала полную правду, — изящной золотой ложечкой из такой же пиалы Сарай-Ханум взяла кусочек белого гималайского меда, положила в рот, посмаковав, усмехнулась: — Гм, правда гору съедает, — и совсем иным голосом: — Собираешься мстить?

— Госпожа, — сидя на корточках, Шад-Мульк еще ниже опустила голову, — может, когда и мыслила, но теперь, — тяжело глотнув, она с явным вызовом подняла голову. — Разве ваша судьба не была такой же?

Прямо у губ Сарай-Ханум застыла пиала. Так и не отпив, она ее со звоном едва не уронила, взгляд затуманился, и это продолжалось довольно долго, пока она грустно не продолжила:

— У монголо-тюркской женщины в крови — быть верной мужу… А персидских и кавказских женщин я повидала немало: первые изменчивы, а вторые строптивы.

— Простите, но смею заметить, Хан-заде, насколько я знаю — тюркско-монгольская женщина.

— Мать троих принцев не подлежит обсуждению! — стал суровым тон Сарай-Ханум. Еще долго длилось молчание, пока она с трудом пыталась разжевать беззубым ртом миндаль. — А вообще, она поступила согласно нашей традиции — верность до смерти мужа.

— Простите, еще смею сказать, у нас, на Кавказе, хранят верность мужу, очагу, роду до самой смерти.

— Ты к ней готова? — вдруг резкий вопрос. Шад-Мульк вновь опустила голову, от волнения волосы прилипли ко лбу. А Сарай-Ханум с непонятной ухмылкой продолжила:

— Ну, раз даже Хан-заде не смогла тебя отравить, то, видать, будешь жить. Хе-хе, небось, хочешь как я. Думаешь, я только мед хлебаю?!

— Я буду верной вам! — Шад-Мульк показала лицо, открыто глянула в глаза Великой ханши.

— Хе-хе, чертовка, я жажду вечером увидеть твое выступление. — Грузная телом, Сарай-Ханум с трудом попыталась встать, двое слуг ей в этом помогли, а она, будто после тяжелой работы, задыхаясь, поставила точку в их разговоре: — Хотя, мне кажется, что основное представление еще впереди, и ты тогда нам всем, что заслужили, покажешь.

Выражаясь современным языком, этот экзамен или предварительную экспертизу Шад-Мульк выдержала по-тюркски на ура. Да все еще было впереди: вопросы брака в великой семье решает лишь Тимур. И эта встреча предстоит, и по всему видно, что ее к ней тщательно готовят. Опытные евнухи ее обследуют, особо не церемонятся. И вот вердикт Сарай-Ханум: