— Накладные волосы под мышки? Господи — они-то зачем?

— Для красоты. Вы сможете носить футболки без рукавов. Знаете, как это нравится дамам? Спросите у своей девушки. — Продавщица кивнула в сторону Дебби.

— Это не моя девушка, — автоматически ответил я.

— Не слушайте его, — сказала, улыбаясь, Дебби. — Я ЕГО девушка. Но накладные волосы мы покупать не станем. Он мне нравится и таким.

Продавщица понесла свои чудеса в решете к соседним столикам, а я закурил (лишь с третьей попытки попав сигаретой в огонек зажигалки) и огляделся. Веселье было в самом разгаре. Музыка грохотала, народ накачивался алкоголем, Брайан по-прежнему кокетничал с девицами. А рядом со мной сидела самая прекрасная девушка на свете.

— А ты действительно МОЯ девушка? — гаркнул я, перекрикивая музыку. Пусть слышат все, мне не жалко. На душе было озорно и беспечно.

— Твоя, — просто кивнула она.

— И ты действительно не имеешь никакого отношения к этому убийству?

— Ни малейшего.

— Честно?

— Честно.

— Тогда и я скажу честно. Я пьян, и когда же еще мне говорить честно, как не сейчас? Ты мне очень нравишься, Дебби.

— Настолько нравлюсь, что ты готов попасть в мою коллекцию?

— Ты о чем?

— Всего три дня назад ты говорил, что не хочешь быть махаоном на булавке. И никогда не попадешь в мою коллекцию.

— Да, хочу попасть… В смысле, в коллекцию… Можно, я буду твоим махаоном?.. А у тебя большая коллекция?

— Нет, если честно, то очень маленькая, — блеснула зубами Дебби. — Я ведь говорила, что ты действительно не знаешь меня. На самом деле я никогда не позволю себе спать с тем, кого не люблю.

— А как же социология?

— Fuck off эту социологию!

Мы выпили за скорейший крах лженауки сексуальной социологии, и она посмотрела на меня своими громадными зелеными глазами.

— Ты действительно хочешь быть со мной?

— Хочу. Очень.

— И когда же?

— Да хоть завтра!

— Ловлю на слове, — засмеялась она, и я почувствовал, что если в этом дождливом мире и есть штука, называемая «счастьем», то она выглядит как-то очень похоже на те зеленые глаза, что я видел перед собой.

16

В дверь звонили долго и настойчиво. В напоре чувствовалось право звонящего заявляться в этот дом в любое время и в любом состоянии. Такое право могло быть только у одного человека на свете — у меня самого. И тем не менее звонок продолжал минуту за минутой выводить занудное «дзы-ы-ынь, дзы-ы-ы-ынь». «Господи, — подумал я, с трудом разлепляя глаза. — Кого там еще несет?!»

— Да иду я, иду, — пробубнил я, свешивая ноги с кровати. Встал, протер глаза, сунул ноги в брюки. Звонок не умолкал ни на минуту.

— Сказал же — иду! Чего непонятно? — сказал я, подходя к двери.

Если бы не ставшая традицией утренняя тяжесть в голове, я, конечно, догадался бы. И если бы догадался вовремя, то мог выкроить еще пять минут для сна: такие визитеры, не добившись своего, не уходят. Ну конечно — кто еще мог ТАК звонить? На пороге стоял гнусно ухмыляющийся Осокин.

Наверное, целую минуту мы молча смотрели друг на друга.

— Дай догадаюсь сам, — наконец сказал я. — Тебя выгнали из больницы за подрыв моральных устоев, да?

— Ты бы лучше догадался пригласить меня войти, — не переставая ухмыляться, сказал Осокин.

— Проходи. Чувствуй себя как дома. Ты как — один или уже с дамой?

— Твоими бы устами…

Он прошел в прихожую, и только тут я разглядел — одет Осокин был, мягко говоря, странно. Явно чужие ботинки — на пару размеров больше, со сношенными каблуками. Пузырящиеся на коленках брюки, бывшие модными в те годы, когда я учился без ошибок вписывать буквы в строчки прописей. И почему-то подростковая рей-верская куртка.

— Леша, — испуганно сказал я, — ты стоял перед моим домом и раздевал прохожих?

Осокин стянул куртку, под которой оказался пиджак со значком токаря третьего разряда на лацкане, и аккуратно повесил ее на вешалку.

— Ты бы, Стогов, знал, как сложно выбраться из этой чертовой больницы. При поступлении всю одежду отбирают подчистую. А из дома вещи приносить запрещено.

— Поэтому ты решил принарядиться на ближайшей помойке?

— Бери выше. Все это богатство я последние двое суток выигрывал в карты у всей больницы. У тебя пиво есть?

— Посмотри в холодильнике, — сказал я и пошел умываться.

Когда спустя двадцать минут я вылез из ванной, Осокин сидел на кухне, скинув весь свой маскарадный костюм и нарядившись в мою лучшую футболку и джинсы. Перед ним на столе стояла полупустая бутылка пива («Памятка больному вензаболеванием». Пункт первый: «На весь период лечения больному категорически запрещается потребление любых алкогольных напитков, в том числе пива…») и открытый пакет немецких чипсов («Памятка…». Пункт четвертый: «…В целях успешного лечения больному также запрещается потребление острых, соленых и квашеных продуктов питания…»). Просветленный лик Осокина вполне созрел для написания с него картины на сюжет «После двухмесячного плавания Христофор Колумб делает первые шаги по американской земле».

Я достал из холодильника бутылку пива для себя, уселся в кресло и сказал:

— Ну, рассказывай, сифилитик, почему это ты вместо того, чтобы избавить добропорядочных граждан и гражданок от своего общества, разгуливаешь на свободе?

Как оказалось, Осокин элементарно сбежал из больницы. В четверг днем ему сделали последнюю инъекцию пенициллина, и с тех пор единственное, чем он занимался, — готовился к побегу. Выяснил у старожилов все возможные пути обхода постового, выиграл в карты необходимые носильные вещи («Не насовсем, только на выходные. Зачем мне все это тряпье?») и сиганул через красный больничный забор.

— Понимаешь, — говорил он, прихлебывая пиво прямо из горлышка, — мимо милиционера на улицу никак не пройдешь, он ворота на ключ запирает. Сам в будке сидит, телек смотрит, а дверь открыта — все видно. Зато если за главный корпус зайти, то по тополям, как по лесенке, на стену забраться можно. А там просто: спрыгиваешь на крышу пивного ларька — и вперед, — к вольному ветру странствий.

— Как пацан, честное слово, — удивился я. — Дай пять баксов этому офицеру, он тебе и ворота откроет, и честь на прощание отдаст.

— Ага, — хмыкнул Осокин, — ты еще посоветуй ему мою пресс-карту показать… Стогов, ты элементарно не врубаешься, во что меня угораздило вляпаться. Это же режимная больница. За уход из стационара там положена статья Уголовного кодекса. Все серьезно! Ты думаешь, что раз главврач поверил твоим журналистским бредням, то там все возможно? Обломись! Там одних сифилитиков — полтора этажа, человек триста в общей сложности. И у половины от сифилиса мозги уже через уши капают. Их выпусти наружу — через неделю в городе ни одной здоровой бабы не останется…

Он встал с дивана, открыл еще одно пиво и отхлебнул сразу чуть не полбутылки.

— Ты бы знал, чего я там насмотрелся! Будь ты на моем месте — на одном этом материале сделал себе самое скандальное имя в отечественной журналистике.

— Знаешь, — осторожно сказал я, — мне, в принципе, хватает и тех лавров, какие есть. Чужих не надо.

— Зря ты так. Это же школа жизни — круче, чем кругосветное путешествие. Со мной, например, парень в палате лежит — он вообще не ходит, на процедуры в коляске ездит. У него кличка «Мересьев». Я как-то спросил у него, что это за болезнь. Знаешь, что он ответил? У меня, говорит, за всю жизнь всего одна девчонка была. Странная какая-то жизнь, ну да ладно… Короче, заразила девица этого Мересьева гонореей. Дело-то пустяшное: три дня уколов — и ты снова в строю. Но он не знал. Решил, что он у девчонки тоже был единственный, и внимания на резь в паху не обращал. Долго не обращал — лет пять. А потом у него — хлоп! — поражение суставов, отказали ноги. Навсегда! Нет, ты врубаешься? Парень в своей жизни трахнул всего одну девицу, и теперь никогда в жизни не сможет ходить! Ч-черт! Был бы я таким, как наши редакционные орлы из отдела городских проблем, я бы на эту тему роман написал.