— Значит, ты у нас тот самый журналист Стогов? — наконец выдавил он из себя.

— «Тот самый»? Ты что, член моего фан-клуба? Развяжи мне руки, я тебе автограф дам. — Голос свой я узнал с трудом. Судя по всему, губы мои напоминали сейчас тот самый первый блин, который всегда выходит комом. Ну да ладно, собеседник вроде понял.

— Скажешь тоже — «развяжи»! Мы тебя еле-еле связали. Даже в отрубе брыкался — боец! — Дима весело заржал.

«Надо же, — подумалось мне, — брыкался в отрубе. Экий я действительно несгибаемый». Ничего подобного я, впрочем, все равно не помнил. Голова гудела, перед глазами плясали огненные круги, и, кроме того, меня слегка подташнивало. Возможно, однако, что последний симптом — последствия злоупотребления девяностошестиградусной водкой радушного консула Дэна.

— Чем это ты меня вырубил?

— А это не я, это Леша. — Дима махнул рукой куда-то в сторону кухни, откуда пахло сигаретным дымом и раздавались приглушенные голоса. — Милицейской дубинкой. Иначе называемой «изделие аргумент». — Дима опять заржал. Какой, однако, он жизнерадостный. Смех Димы выглядел так, словно на лошадь напала икота.

Ситуацию явно нужно было обдумать. Целая банда жизнерадостных дебилов поймала меня на Невском, вырубила, привезла на конспиративную квартиру, привязала к стулу. На кой хрен им понадобился весь этот цирк?

— Грабить будете? — попробовал угадать я.

— Зачем грабить? Нам чужого не надо. Ты нам, Стогов, наше отдай.

— А я разве что-то брал?

Дима походил по комнате, бросил мое удостоверение на диван и наконец уселся на колченогий стул. Отчего-то мне казалось, что чувствует он себя не совсем уверенно. Что-то его явно смущало.

— Стогов, — примирительным тоном сказал наконец он, — давай не будем ссориться. Отдай бумагу по-хорошему.

Я напрягся, пытаясь понять, о чем это он. Бумагу? Это что — какой-то сленг?

— О чем ты?

— Я о бумаге, которую тебе в туалете передал китаец. Не строй из себя идиота.

Я закрыл глаза и еще раз попытался понять, о чем, собственно, идет речь. Какую бумагу? В каком туалете? Голова все еще гудела, и сообразить, что к чему, было сложно, но в одном я был полностью уверен: в последнее время никаких бумаг ни в каком туалете я не получал. Тем более от китайцев.

Китайцы… китайцы… Бизнесмен Ли? Консул Дэн? Что-то подозрительно много новых китайских друзей появилось у меня за последние сутки. Черт бы их всех побрал!

— Ребята, — я облизнул губы, — мне что-то не очень понятно, о чем мы здесь разговариваем. Никакую бумагу мне никто не передавал.

Молча сидевший обладатель сократовского лба и громадного синяка наконец не выдержал, вскочил и, потирая пудовые кулаки, забегал по комнате.

— Дим, ну чего ты с этим дерьмом возишься?! Дай я сам с ним поговорю, он сразу все отдаст… Корреспондент хренов!

— Погоди ты, не торопись. — Дима кусал ноготь большого пальца и задумчиво смотрел мне в глаза. Нет, его определенно что-то смущало. Наконец он решил: — Слушай, Стогов, не надо играть со мной в игры. Мы ведь здесь не пацаны какие-нибудь, а? Отдай бумагу и иди отсюда, никто тебя не тронет.

— А если не отдам? Тронете?

— Ага, вспомнил про бумагу? — Мой вопрос Дима пропустил мимо ушей.

— Нет, ребята, — я постарался придать своему голосу всю возможную в моей ситуации убедительность, — я действительно не в курсе насчет бумаги.

— Можешь упираться сколько хочешь. Пока не отдашь бумагу, отсюда не выйдешь.

Интересно, подумал я, а чего это он двадцать минут мне угрожает, но даже и не пробовал треснуть по физиономии? И фингалоносца своего в этом смысле останавливает…

— Ты, Дим, не кипятись, — примирительным тоном сказал я. — Чего там было-то, на этой бумаге? Схема подключения сигнализации в Центральном банке Китая?

— Ага, — кивнул Дима, — схема. Ты поостри, поостри! На Северном кладбище целая аллея отведена для тех, кто со мной острил.

— Но я действительно не в курсе насчет бумаги. Луной клянусь. — Для убедительности я даже попробовал взмахнуть рукой, но вовремя вспомнил, что руки у меня связаны. — Вы бы объяснили, в чем дело?

— Ну хорошо. — Было видно, что тональность светской беседы дается Диме с трудом. Он явно начинал закипать. — Ты вчера с телкой в «Мун Уэй» ходил?

— Ну ходил. Только без телки. Она ко мне уже там подошла.

— Не важно… Желторожего на водку кто раскручивал — ты или она?

— Да никто его не раскручивал — он сам к нам пристал. Давайте-ка, говорит, ребята, я вас водочкой угощу. Очень она у вас тут в России вкусная.

— Ну и?..

— Что «и»?

— Дальше-то что было?

— А ничего не было. Пошел китаец за водкой, по дороге в туалет заглянул, там его и застрелили. Не ты, кстати?

— И бумагу он тебе не передавал? — снова проигнорировал вопрос Дима.

— Да я ж тебе говорю: мы и разговаривали-то с ним меньше минуты.

— Как-то интересно у тебя получается, — недобро усмехаясь, проговорил Дима. — Когда он в «Мун Уэй» заходил — бумага была у него. На трупе бумаги этой уже не было. А в клубе, кроме тебя, он ни с кем не разговаривал. Куда ж она, по-твоему, делась?

— Уж не знаю, Дима, как тебе и объяснить. Все-таки человек в туалет пошел. Знаешь, зачем в туалете бумага нужна?

— Слушай меня, мужик, — Дима подошел поближе и наклонился к самому моему лицу, — не надо из меня идиота делать. Не надо, понял? Если ты думаешь, что ты крутой, то брось — ни хрена ты не крутой, понял?! (У Димы получалось «поэл?».) Я тебе шею своими руками сверну, никакая газетка не поможет! — Последнюю фразу Дима уже орал, надсаживаясь и краснея шеей.

— Не ори, — сказал я, — по утрам я пью таблетки, и глухота почти прошла. Дай-ка я тебе, Дима, кое-что объясню. Есть у меня впечатление, что ни хрена-то ты, Дима, в данной ситуации не понял.

Я наконец-то сообразил, что его смущало. Газета. Дима никогда не имел дело с прессой и теперь не знал, как себя вести. То ли задушить меня шнурком от собственного «Рибока», то ли попросить автограф и извиниться. Потому-то и мялся Дима, потому-то и ходил вокруг да около. Ну что ж, самое время укрепить тебя, Аль Капоне недоделанный, в твоих подозрениях.

— Моя фамилия Стогов, тут ты, Дима, прав, читать умеешь, — неторопливо заговорил я, делая вид, что старательно подбираю слова. — Я, Дима, известный репортер — может быть, самый известный в этом городе. Думаю, ребята, насчет этого вы в курсе. (Прости, Господи, за эту маленькую ложь. Надеюсь, эти уроды вообще не умеют читать.) Вас я не знаю, да, честно сказать, и знать не хочу. Но какими бы крутыми вы, ребята, ни были, вот так, за здорово живешь, лупить ногами журналиста у вас не получится. Понимаете?

У Димы даже побелел кончик носа, так ему хотелось врезать по моей ненавистной физиономии. Но он не врезал. Он слушая, и слушал, надо сказать, внимательно. Очевидно, он мне верил, когда дело касается масс-медиа, люди способны поверить в какой угодно бред. Почему-то мне вдруг вспомнилась начальница аварийной службы, которая не желала чинить мой стояк холодной воды.

— Вы можете забросать гранатами Большой дом и все равно выкрутиться, — окрыленный успехом, продолжал я, — но вы никогда и ничего не можете сделать журналисту. Никогда. Потому что журналист — это святое.

Впрочем, главное было не пережать. Насчет неприкосновенности прессы он, похоже, понял, и теперь главное — не загонять его в угол. Дать понять, что именно он контролирует ситуацию. А то ведь и в самом деле никакая газета не спасет. Уж в чем, в чем, а в этом сомнений не было.

Я перевел дыхание и продолжал:

— Ты, Дим, сам подумай — на кой хрен мне твоя бумага? Тем более что я даже не знаю, что там в ней написано. Если ты думаешь, что я гоняюсь за материалом для сенсационной статьи, то ты ошибаешься. Не гоняюсь. Зачем мне влезать в ваши разборки, а? У меня своих неприятностей — выше крыши. Была бы бумага у меня — отдал бы и глазом не моргнул. Можешь не сомневаться. Я в эти игры не играю. Но нет — нету, понимаешь?! — у меня вашей бумаги. Кто-то тебя на этот счет обманул.