Я узнал о существовании индийцев Мартиники, когда Александр Бертран показал мне свои зарисовки индуистских танцоров Мартиники и рассказал об их "индуизме" — простейшем ритуальном закалывании овцы, деградировавшей форме деградирующего Кали-пуджа[29], который они, несмотря на обращение в католичество, практикуют до сих пор. И как-то в субботу Анка Бертран повезла меня на север к индуистским "часовням". Мы ехали по опрятным полям всех оттенков зеленого цвета, по земле, которой, казалось, внешний вид придал земледелец — здесь почти не было тринидадской тропической хаотичности; мельком мы видели Mont Pélé[30] с закрытой облаками вершиной.

Первая часовня на нашем пути была небольшим прямоугольным бетонным сараем с крышей из рифленого железа и стенами в шоколадно-охровую полоску. Несколько человек, негры и индийцы, вышли из грязного здания, похожего на барак, стоявшего в том же неприглядном дворе. Они уставились на нас: курчавая пожилая женщина с грубым лицом и с ребенком на бедре, ее дочь, с таким же грубым лицом, очень маленькая и очень старая женщина в живописных лохмотьях, высокая негритянка, мулатка в большом свободном хлопковом платье, индианка в марти-никанском тюрбане и молодой индиец, низенький и тощий, с челкой из-под старой фетровой шляпы, в потрепанных шортах-хаки, рваной грязной рубашке и с черной грязью на ногах. Мы заговорили с ним. У него были тонкие черты, словно источенные бедностью и недоеданием, глаза — яркие и плутоватые; он был даже красив, если забыть о слабости его лица и немощи его истощенных членов. Его голова поворачивалась, как у птицы, на шее, похожей на палку, и он постоянно чесал одну грязную ногу другой. Он не говорил по-французски; Анке Бертран пришлось переводить его патуа.

Жертвоприношение, сказал он, происходит на камне у часовни. Камень лежал под плюмерией[31], стоявшей почти без листьев, но в цветах, чьи нежно-розовые лепестки усеивали черную, перетоптанную курицами грязь. Он пошел за ключами, и женщины, молча глазевшие на нас, подошли чуть ближе. Молодой человек вернулся, открыл дверь часовни (прямо над нею шоколадным цветом нарисована арка) и спокойно, без похвальбы, открыл перед нами ужасное, пахнущее салом, беспробудное ребячество внутренней отделки: огромный всадник справа, еще один слева, оба грубо вырезаны и разрисованы кричащим красным и желтым, с черными усами и благородными безмятежными лицами, которые в таком окружении выглядели просто душераздирающе. Длинные резные сабли рукоятками вниз торчали между передних копыт; земля перед ними была темна от свечного сала. Позади, на низкой цементной платформе, стояли красно-желтые фигурки меньшего размера — уменьшенные их копии, в которых неуклюжесть руки резчика еще сильнее бросалась в глаза. Это король, — сказал молодой человек, — это — королева, а это их дети".

Там, где молятся, всегда пахнет по-особенному затхло; в этой маленькой черной дыре стоял теплый затхлый тошнотворный запах свечного сала и масла. Даже пока мы осматривали часовню, женщина в тюрбане, как мне показалось — напоказ, вошла, громко цыкая зубом, и зажгла перед статуями свечи. Молодой человек, дав все объяснения, оперся нафтену, отвернулся от нас и уставился в пол; лицо его было почти безволосым. Священных книг у них нет, сказал он, есть ли какие-нибудь священные песни, он не знает — все знает "жрец". Как выбирается жрец? Он не знал. Жертвоприношения производятся тогда, когда хотят попросить об услуге короля и королеву. О какой услуге? Он не знает; все знает жрец, а жрец работал в тот день на сахарной фабрике.

Мы поехали дальше, в небольшой городок, где рабочие размещались в хибарах рядом с огромными фурами аккуратно упакованного тростника, зашли на участок, застроенный бараками, где имелась épicerie[32], предлагавшая huil[33] (приятно видеть такие орфографические ошибки на французской территории), были представлены индийской женщине, похожей на негритянку, а потом заглянули в забитую маленькую комнату, украшенную католическими картинками и какими-то фотографиями. Здесь мы познакомились с "шофером" этого участка. Он был маленький, черный, с тонкими чертами лица, но с носом, похожим на луковицу. Он был в пиджаке цвета хаки и в белом тропическом Шлеме (кажется, на Мартинике такой шлем является эмблемой обслуги, считающей себя элитой: его носят личные шоферы всяких чиновников).

Он усадил нас на скамьи и стулья и провозгласил с эдакой крестьянской гордостью, что работает на сахарной плантации тридцать шесть лет и если он не знает чего-то о сахарном тростнике, то этого вообще не надо знать. По-французски он не говорил и даже не понимал; он говорил на креольском патуа и сказал, что знает "индийский". А как называется этот индийский язык? "Тамильский"[34] — сказал он. И он может петь священную песню по-тамильски всю ночь. Что это за песня? Он повел себя как человек, не желающий разглашать секрет.

Вошел его брат и сел на скамье возле стола, покрытого клеенкой. Маленький мальчик, сын шофера, очень черный и красивый, забрел в комнату и был нам представлен; он стеснялся и пожимал нам руки левой рукой. Водитель, по совместительству жрец индуистской "часовни", сказал, что родился в этом районе и живет здесь всю жизнь. А я индиец? Есть в Тринидаде индийцы? Он смотрел на меня с недоверием. Он сказал, что не забыл бы "индийский", если бы ему было с кем общаться на нем. Он произнес несколько отдельных слов; я не знал ни слова по-тамильски и ничего не понял. Он позволил себе слегка улыбнуться.

Нам предложили выпить. Я взял какой-то зеленый безалкогольный напиток, но допить его не смог. Шофер принес фотографии свадьбы своей дочери. Он там был при галстуке бабочкой. На одной из фотографий невеста с завязанными глазами сидела в окружении незамужних девушек, играя в свадебную игру, а остальные гости изображали, что ничего не замечают и поглощены собственными очень важными жизнями. Фотографии, как на паспорт, по стенам, стаканы на столе, напитки — все было похоже на любую другую хибару на этом острове. Но только похоже. Шофер, затихший на скамейке со своими драгоценными фотографиями и внезапно ушедший в их созерцание, напомнил мне тех южноамериканских индейцев, чьи лачуги я посещал в Британской Гвиане и в Суринаме. Входишь в грязную индейскую лачугу, любопытствуя и отшатываясь, хозяин сидит то ли довольный, то ли смущенный, то ли равнодушный к твоему вторжению. Спроси его что-нибудь — он ответит; ничего не говори — он будет молчать.

Мы вывели шофера из его транса, и он отвел нас в свою часовню. Обитатели барака, индийцы и негры, проводили нас взглядом, гордые тем, что возбудили чей-то интерес. Эта часовня была гораздо меньше, почти со шкаф. На жертвенном камне снаружи была какая-то стертая, нечеткая резьба, а изваяния внутри были еще грубее предыдущих. Всадников не было, только полка с образами. Это, сказал шофер, указывая на одну статуэтку — la sainte vierge[35]. А Иосиф есть? Конечно, конечно, ответил он, обиженный таким вопросом. Люди со всего мира приезжают посмотреть эту часовню. Я об этом знал? Всю резьбу выполнил его старший сын. Это священное искусство, и он передал его сыну. А у индийцев Тринидада — в чье существование, как он дал понять, ему не верится — есть такие красивые часовни? Нет? А есть у них статуэтка la sainte vierge с браслетом? Он начинал смотреть на меня как на самозванца. Перед статуэтками были небольшие темные миски с вонючим маслом, его принесли верующие. Мы прошлись до машины, мимо фур, груженных тростником. А такие большие грузовики есть в Тринидаде? Я сказал, что нет. Он выглядел довольным, хотя не удивился.