30 августа 1876 г. он пишет с отметкою «оч. секретно» письмо к Кауфману такого содержания: «Милостивый государь, Константин Петрович. Дела в соседнем ханстве принимают такой оборот, что весьма вероятно ожидать в скором времени или какой-нибудь катастрофы, в которую нам придется вмешаться, или заявлений с различных сторон о принятии ханства в русское подданство. Считая оба подобные исхода одинаково возможными, я нахожу нужным заблаговременно испрашивать по настоящему вопросу указаний и приказаний вашего высокопревосходительства, так как взгляд высшего правительства на этот вопрос мне совершенно неизвестен.
В рапорте от 9-го августа за № 3100 я имел честь вам докладывать, что хан хивинский настоятельно просил повидаться со мною и что я, дабы исполнить его желание, предложил ему выехать в Ханки, куда и обещал подъехать на пароходе во время предстоявшей мне рекогносцировки верхнего течения Аму-Дарьи. Свидание мое с ханом состоялось 18-го числа этого месяца. Первоначально хан завел разговор о движении красноводского отряда к Аму-Дарье, о предположении выстроить крепость с русским гарнизоном в его владениях, о намерении нашем пустить воду по старому руслу и т. д. Говоря об этих вопросах, хан видимо старался дать понять, что ему не нравятся подобные предприятия, что пропуск воды в старое русло гибельно подействует на земли дельты и вообще северной части ханства и т. п. В ответ я старался успокоить хана и заявил ему, что движение красноводского отряда производится по воле государя, с единственною целью устроить и обезопасить торговую дорогу, которою постоянно двигаются караваны, что если в северной части этой дороги и будет выстроена крепость с нашим гарнизоном, то только для того, чтобы спокойствие на дороге было полное; что о пропуске воды из Аму-Дарьи по старому руслу, пока и разговора нет, а что с красноводским отрядом приедут ученые люди, которые осмотрят реку и обсудят возможность пропуска воды по Лayдану, и что если это окажется возможным и не принесет вреда землям ханства и нашего берега, то во всяком случае, прежде чем привести предприятие пропуска воды в исполнение, об этом заявят хану и посоветуются с ним.
Покончив вопрос по движению красноводского отряда и ученой комиссии, хан перевел разговор на свое бессилие, как хана, держать в порядке ханство, заявляя, что туркмены, в особенности иомуды, его не слушают, делают ему дерзости; не смотря на все требования и настояния, не платят ни ему, хану, салгытной подати, ни тех денег, которые остались за ними, по наложенной вашим высокопревосходительством контрибуции; заявил, что у него нет средств, чтобы заставить туркменов слушать себя, нет денег, чтобы иметь нужное количество войск, с помощью которых он мог бы усмирить и подчинить себе туркменов. Высказав подобные фразы, хан добавил, что он лично душою и сердцем предан Государю и готов исполнять все повеления; что он вполне понимает и ценит ту милость, которая ему сделана, когда после того, как он убежал из Хивы в 1873 г., ваше высокопревосходительство не только вызвали его назад и обласкали, но и оставили владетелем ханства, поддерживая его власть и значение силою оружия войск, расположенных на правом берегу. Ввиду своего бессилия над туркменами, хан спрашивал моего совета написать письмо к вашему высокопревосходительству, в котором просить: или чтобы у него в ханстве держали постоянно русские войска, которыми бы он мог наказывать туркменов, или чтобы ему дали денег для той же цели, или наконец, чтобы его величество государь император взял ханство в свою полную власть, а ему, хану, с его семейством назначил содержание. На подобное заявление хана я затруднился дать ответ, кроме того, как «пишите и что от воли государя будет зависеть исход вашей просьбы».
Не знаю решился ли хан на подобный решительный шаг, но видимо, что высказав его, он испугался, потому что начал меня спрашивать: «Если государю угодно будет взять ханство, где мне разрешат жить? Оставят ли меня здесь? Как велико дадут мне содержание? Достаточно ли оно мне и семье моей будет?» и т. д. Понятно, что на все подобные вопросы я мог отвечать только одно: что русский государь не обижает даже таких людей, которые осмеливаются идти против него, как, например, беки Шаара и Китаба, и что понятно, если его величеству угодно будет милостиво отнестись к просьбе хана, то и он, как человек, преданный государю, не будет обижен.
Видя волнение хана и успокоив его, я счел полезным посоветовать ему прежде хорошенько обдумать свою мысль, но отнюдь не разглашать и не сообщать никому; если вздумает писать подобное письмо, то чтобы и письмо это не доверял мирзе, а писал собственноручно, во избежание всяких лишних толков и разговоров.
Хан уехал, но до настоящего времени письма, о котором выше была речь, я пока не получал.
Вернувшись из своей поездки вверх по Аму-Дарье, 27 числа, я нашел в Петро-Александровске двух туркменов с левого берега, представивших мне два письма от старшин туркменских родов иомудов и имралы; копии с переводов этих писем при этом имеют честь вашему высокопревосходительству представить. Одно из писем за 8 печатями старшин, другое печатей не имеет. Содержание писем почти одинаково: в одном жалуются на хана и его правительства за различные притеснения, которые им, туркменам, делаются, и что русская власть допускает делать это, веря во всем только хану; просят разрешить им по делам обращаться ко мне помимо хана и для этого ездить сюда; в другом, более кратко изложенном, но без печатей, просят: или дозволить им откочевать из ханства, или подчинить их себе. Не отвечая на письма на бумаге, я поручил людям, доставившим письма, сказать от меня старшинам, что изложенную ими просьбу я представлю вашему высокопревосходительству, но что, так как туркмены подданные хана хивинского, которого русская власть признает, как хана, то я не имею права иметь с туркменами помимо хана никаких сношений и что вследствие этого не могу дозволить им по делам обращаться прямо ко мне; что туркмены, жалуясь на хана, и сами не могут сказать, что ведут себя справедливо и честно, чему примером служит их частое неповиновение хану и те грабежи, к которым они допускают своих родичей.
Вышеприведенный разговор с ханом и заявления в письмах туркменов, хотя весьма различные между собой по тону, имеют тем не менее большую связь и общность; и с той, и с другой стороны высказывается мысль одна: присоединение ханства к России; не следует ли воспользоваться этими обстоятельствами и теперь же порешить этот вопрос, к которому мы неизбежно должны рано или поздно придти, т. е. присоединить ханство к империи и теперь же занять его?
Смею высказать вашему высокопревосходительству, что настоящее положение ханства действительно не нормально; положим, жалоба туркменов во многом неосновательна; если хан хивинский и казнил нескольких из их людей, то не без причин: если чиновники хана перебрали деньги, то не так много, как они, туркмены, заявляют; тем не менее положение туркменов тяжело; они не могут заставить себя покоряться там, где они привыкли властвовать, подчиняться той власти (сартам, как они говорят, с видимым презрением в письме), которую они признают бессильною, и не могут уважать потому.
Хан бессилен, он сам это сознает и высказывает; если он все время справляется как-нибудь с делами, то только благодаря нашей силе и поддержке. Периодические движения вверенного мне отряда на левый берег в 1874 и 1875 г. поддерживали его власть над туркменами; достаточно было в нынешнем году не пойти, чтобы ханство расклеилось. Пойти снова отряду не трудно; нужно думать, что и опять движение, если оно было бы предпринято, произвелось бы, как и в 1875 году, без выстрела, но мне кажется, что от подобных движений достигается не польза нашим интересам, а прямой вред. Умудренные горьким опытом, туркмены понимают, что с русскими войсками им тягаться не под силу, а потому с 74 года они ни разу не позволили себе какой-либо дерзкий поступок прямо против нас; наши войска, являясь в ханство защитниками хивинского правительства, которое туркмены ненавидят, — волей-неволей озлобляют их против нас, — нас, которым они сами охотно, как видно из приложенных писем, желают и готовы подчиниться.