И Толбузин невольно рассмеялся. Улыбнулся и Астафьев.

Всем было известно, что между дядей Густавом, командиром Измайловского полка, и его племянником Петром, сыном герцога, командиром Конного полка, существовал некоторый антагонизм на почве ревности по военной службе.

Молодой Петр непременно хотел, чтобы его полк считался первейшим и чтобы он был ближе всех к императрице. Но императрица ближайшим к себе считала полк Измайловский, учрежденный ею как ее личная гвардия во время восшествия на престол. Особую милость оказала она своему полку, назначив себя его полковником.

Соперничество командиров породило и соперничество между офицерами полков. Хотя отношения их и были совершенно товарищескими, некоторые были даже между собою дружны, но тем не менее каждому хотелось восторжествовать над другим. Если измайловец мчался как безумный, не разбирая дороги, по Невской перспективе, офицер Конного полка считал своей обязанностью обогнать его и срезать ему нос, как говорят моряки, то есть занять место впереди, под самой мордой лошади противника. Встречаясь где-нибудь в кабачках, они или кутили вместе, или устраивали ссоры подобные той, о которой рассказал Толбузин. На балах они старались отбить друг у друга красивейших дам.

И так везде и во всем. Никто не обращал внимания, если эти соперничества кончались доброй попойкой, но зато если ссора доходила до оружия и крови, то можно было легко ожидать суда, разжалованья и ссылки в какой-нибудь Архангельский или Пелымский гарнизон.

Толбузин тоже чувствовал себя скверно.

— Эх, — тряхнув головой, произнес он, — все едино. И не такие, как мы, попадали в Сибирь.

В то время, когда волнуемая надеждами, страхом, радостью предстоящих наград толпа офицеров ждала приема своего командира, сам командир торопливо слушал доклады о состоянии его родного Измайловского полка. Он сидел в кабинете со своим секретарем Розенбергом.

Кажется, ничего не было дороже его сердцу, чем его дорогой полк. Далекий от придворных интриг, уверенный в непоколебимом положении своего могущественного брата, он всю жизнь свою отдал любимому полку.

Ловкий Розенберг уже успел узнать все придворные новости и, как человек умный и дальновидный, не мог не чуять надвигавшейся на семейство Биронов опасности со стороны кабинет-министра Волынского. Но Густав не придавал этому никакого значения.

Он сидел за большим столом, заваленным бумагами, и, слушая своего секретаря, просматривал счета по продовольствию полка за его отсутствие.

Густаву Бирону в это время не было еще и сорока лет. Высокого роста, прекрасно сложенный, с красивым и открытым лицом, он производил внушительное и приятное впечатление.

Большие светлые глаза его смотрели ласково, и на полных красивых губах постоянно играла добродушная улыбка.

Строгость совершенно не шла к этому доброму, пышущему здоровьем лицу.

Но Густав Бирон был очень вспыльчив, и тогда его добрые глаза сверкали гневом, он топал ногами и кричал громоподобным голосом.

Вернувшись из похода, сразу принятый и обласканный императрицей, он чувствовал себя безмерно счастливым. Да и как ему было не чувствовать себя счастливым. Его судьба была поистине сказочна. В течение нескольких лет он из младшего офицера польских панцирников, из никому не известного искателя добычи и счастья сделался, благодаря чудесной судьбе брата, командиром одного из лучших полков в великой империи, разгромившей Турцию, империи, с которой наперерыв заискивали и австрийский кесарь, и французский и польский короли, и даже гордая Англия. Милости сыпались на него, как из рога изобилия, чины, почести, богатство. Солдаты его обожали, офицеры любили, потому что нельзя было найти во всей армии более заботливого командира, более справедливого, готового всем пожертвовать в защиту «своих детей».

И солдаты, и офицеры знали, что командир их не выдаст.

Его люди всегда были сыты, одеты, и только в одном он был строг до педантизма — это в соблюдении всех артикулов.

И действительно, на всех смотрах и парадах Измайловский полк отличался выдержкой и дисциплиной.

Никто во всей пехоте не умел так стройно отбивать на марше «короткие темпы».

Кроме того, он чрезвычайно заботился о здоровье солдат.

Все это создало ему особую любовь и популярность.

Из всех братьев Биронов он являлся счастливым исключением.

Старший брат Эрнест, фаворит, как известно, отличался необычайной жестокостью. Другой брат, Карл, генерал-аншеф, несколько лет квартировавший в Стародубе, вел себя, по свидетельству архиепископа Георгия Конисского, как самый свирепый азиатский султан. «Его скаредства, — пишет он, — мерзят самое воображение человека».

Самой незначительной вещью считалось отрывать от грудных детей молодых матерей и доставлять их на псарню Карла Бирона для выкармливания щенков из его псовой охоты.

Если Густав примирялся с жестокостями Эрнеста, считая их государственною необходимостью, не понимая, а веря на слово старшему брату, то поступки Карла вызывали в нем дрожь отвращения.

Густав Бирон перенес в жизни только одно горе — это смерть любимой им красавицы жены, принцессы Меншиковой, Александры Александровны, дочери знаменитого сподвижника Великого Петра — Данилыча. Долго он не мог забыть этой черноглазой красавицы, но прошло несколько лет, молодость, походы изгладили из его души образ первой жены, и в настоящее время Густав не на шутку влюбился в красавицу Якобину Менгден, фрейлину императрицы.

Она, по-видимому, отвечала ему взаимностью, и молодой генерал чувствовал себя бесконечно счастливым.

Все содействовало его счастливому настроению. Он чувствовал себя, кроме того, героем.

Он сыграл решительную роль в знаменитой Ставучанской битве, когда с тремя тысячами своих гвардейцев много часов удерживал бешеный натиск тринадцати тысяч отборного войска янычар, и тем дал возможность фельдмаршалу Миниху совершить свое великолепное фланговое движение и уничтожить армию Вели-паши.

Из всего доклада Розенберга относительно борьбы между Волынским и герцогом он вынес только одно убеждение, что теперь ему не удастся привести в исполнение свое намерение, которое состояло в том, чтобы выстроить для своих солдат слободу.

Для этой цели он обратился с официальной просьбой отпустить Измайловскому полку взаимообразно бревна, ценою в пятьсот шестьдесят рублей, запасенные конюшенною конторою для зверового двора. А так как Волынский был обер-егермейстером и, следовательно, начальником конюшенной конторы с ее зверовыми дворами, то, естественно, при обострении отношений между герцогом и Волынским Густав не мог рассчитывать на удовлетворение его просьбы.

Это было единственное, что он видел в распре, грозившей падением его брату, а значит, и ему.

Розенберг, выслушав эти опасения генерала, только пожал плечами и перешел к другим докладам.

Но для настроения Бирона этот день был неудачный. Словно все сговорились испортить счастливое расположение его духа.

Промемория командира Конного полка Петра Бирона о смертоубийстве офицеров всемилостивейше вверенного ему полка, с резолюцией самого герцога, конечно, на немецком языке: «Разыскав, примерно наказать каналий офицеров».

«Ну, это еще куда ни шло. Поссорились молодые люди, — думал Бирон, — можно и замазать». Но вот что заставило его схватиться за голову. Рапорт начальника Саратовского гарнизона майора Бранта об оказании ему со стороны помещика Кочкарева, при содействии ему в том сержанта лейб-гвардии Измайловского полка Астафьева, вооруженного сопротивления и возбуждении к бунту крестьян, при исполнении им служебных обязанностей по сбору подушных недоимка по указу ее императорского величества и по повелению его светлости.

— О, вот чего брат никогда не прощает! — с тревогой произнес он.

И действительно, на рапорте твердым почерком герцога была положена резолюция: «Сержанта Астафьева немедля предоставить в Тайную канцелярию. О Кочкареве дело будет особо».

— О-о! — произнес Густав. — Брант, майор Брант! Знаю, в тридцать четвертом году вместе служили, трус и вор в армии был преизрядный!..