Кочкарев остановился у дверей и низко поклонился в сторону герцога.

Герцог мельком взглянул на него и сейчас же отвернулся в сторону лошадей.

По двое берейторов проводили перед ним, держа с двух сторон под уздцы, одну за другой лошадей, покрытых цветными попонами с золотыми герцогскими вензелями.

Сразу было заметно, что герцог не в духе. Он нервно бил себя хлыстом по ботфортам, изредка отпуская гневные замечания.

Он спустился на нижнюю ступеньку лестницы, ведущей от ложи, и иногда, чем-то недовольный, не разбирая, бил своим хлыстом какого-нибудь берейтора; тогда лошади фыркали, поднимались на дыбы, берейторы с трудом сдерживали кровных коней, и эта сумятица, этот беспорядок еще больше раздражали герцога.

Но вот вывели из конюшни дивную белую лошадь. Кочкарев, сам любитель и знаток лошадей, пришел в восторг от ее форм: от тонких, прямых, как стрела, ног и маленькой благородной головы, с раздутыми ноздрями и пылавшими глазами.

«Сам Саладин не ездил на лучшем коне», — подумал он.

Это действительно был настоящий арабский конь, но выдрессированный и вымуштрованный, присланный Анне Иоанновне вместе со слоном в подарок персидским шахом.

Конь был покрыт тяжелым бархатным малиновым чепраком, затканным золотыми императорскими орлами, с вензелями императрицы.

Впереди шел старший берейтор, специально приставленный к Диане, как назвала свою лошадь государыня. Двое других вели ее под уздцы.

Старший берейтор был бледен и тревожно, со страхом смотрел в сторону герцога.

Кочкарев сперва удивился, но сейчас же понял и причину бледности несчастного берейтора, и его ужас перед герцогом.

Диана хромала.

Она заметно припадала на правую переднюю ногу, и никакие силы не могли скрыть этого от зоркого взгляда герцога.

— Стой! — высоким голосом закричал герцог, когда Диана поравнялась с ложей. — Она хромает, — и он обернулся к берейтору своим страшным неподвижным лицом.

Тот, вытянувшись в струну, дрожал всем телом.

— Она хромает, — повторил герцог и, подняв свою трость, изо всей силы ударил тяжелым золотым набалдашником по лицу берейтора.

Тот пошатнулся, но устоял на ногах. По его подбородку изо рта медленно потекли две тонкие струи крови. Его рот тоже наполнялся кровью, но он глотал ее, не смея выплюнуть.

— Разбойники, разбойники, — повторял герцог, наклоняясь к лошади.

Он поднял больную ногу, опытной рукой ощупал ее и, подняв голову, кратко произнес:

— Бабка вывихнута.

Бледный, как снег, стоял перед ним берейтор с окровавленным лицом.

— Ты слышишь, негодяй! — закричал герцог, вплотную подходя к нему.

— В-в-в-а-ша светлость… — начал тот.

— О негодяй, негодяй, негодяй! — высоким голосом кричал герцог. — Погубить Диану!

И с каждым словом он поднимал трость и изо всей силы бил берейтора. Все лицо берейтора было окровавлено, глаза заплыли, он закрыл лицо руками, но разъяренный герцог со словами: «Негодяй, негодяй» — все продолжал наносить ему по голове удары набалдашником, тяжелым, как молоток.

Берейтор со стоном упал на песок манежа и лишился чувств.

— Возьмите эту падаль, — закричал герцог. — В острог его. Я еще поговорю с ним.

И он на прощание изо всей силы ударил ногой в лицо бесчувственного берейтора.

Конюхи торопливо унесли его.

— А этих в батоги! — приказал герцог, указывая на двух других, ведших Диану.

Их сейчас же увели, а Бирон распорядился немедленно прислать к Диане лекаря.

Лошадиный смотр был закончен, и герцог перешел к ожидавшим его людям.

Он махнул перчаткой…

Увлеченный новой обстановкой, всецело занятый своей судьбой, Кочкарев только теперь обратил внимание на других, тоже ждавших приема.

Вся кучка ожидавших двинулась ближе и остановилась на песке арены, в двадцати шагах от Бирона.

В первую очередь выдвинулся высокий худой немец в коричневом полукафтане.

Низко склонившись, он что-то начал говорить тихим голосом, подавая герцогу лист бумаги.

Герцог одобрительно кивнул головой и своим резким голосом произнес:

— А, адъюнкт нашей академии. Очень рад видеть вас, герр Штелин. Это что? А! плоды вашей музы…

Он небрежно принял поданную бумагу и, не глядя, передал своему адъютанту.

— Хорошо, очень хорошо, мы всегда рады покровительствовать нашим поэтам. Я доложу об этой оде всемилостивейшей государыне, и мы прикажем перевести ее на русский язык для всеобщего сведения. Очень благодарю вас, любезный адъюнкт.

И, не обращая больше внимания на что-то говорившего и униженно кланявшегося адъюнкта, он обратился к следующему.

Осчастливленный, как он это думал, Штелин с гордым видом отошел в сторону.

Затем подошел толстый генерал с рапортом о состоянии конюшенной конторы. Но так как конюшенной конторой заведовал ненавистный Волынский, то герцог сразу вышел из себя.

— У вас черт знает что делается! — закричал он. — Командир Измайловского полка до сих пор не может получить от вас строительных материалов. Я не потерплю этого.

Смущенный генерал хотел что-то сказать.

— Молчать! — снова закричал Бирон. — Убирайтесь к своему обер-егермейстеру с такими дурацкими рапортами… Он и так…

Но, боясь, очевидно, сказать что-нибудь лишнее, Бирон круто оборвал свою речь и молча указал генералу на дверь.

Толстый генерал, пыхтя, весь красный, низко поклонился и направился к выходу из манежа.

— Кто вы такой? — резко спросил Бирон очутившегося перед ним по очереди Кочкарева.

— Гвардии майор, ныне в отставке, Артемий Никитич Кочкарев, саратовский помещик.

Бирон несколько мгновений всматривался в него своими большими яркими глазами, и лицо его приняло зловещее выражение.

Зрачки глаз заметно сузились, лицо окаменело, и только слегка приподнялась верхняя губа, обнажая белые, оольшие, прекрасно сохранившиеся зубы. Герцогу шел уже пятидесятый год.

— А-а… — скорее прошипел, чем сказал он, — так вы и есть тот самый саратовский помещик, отставной гвардии майор, который поднимал крестьян на бунт против нашей самодержавнейшей милосердной государыни. Да-да, я помню, и вам помогал в сем достохвальном деле сержант Измайловского полка, как его… Ну, его я уже отправил в Тайную канцелярию… Вы пришли проситься туда же?

И жестокие, змеиные глаза герцога впились в побледневшее лицо Кочкарева.

Кочкарев был ко многому готов, но все же он не ожидал такого приема.

Не столько были грубы слова, как сам их тон, презрительная мина Бирона, третировавшего его как своего берейтора, его — родовитого русского дворянина, героя Полтавской битвы, отмеченного самим Великим Петром.

Кочкарев сдержал себя. Прерывающимся голосом он начал рассказывать подробности своего дела.

Его плохой немецкий язык, очевидно, еще больше раздражал Бирона.

Он презрительно кривил рот и нетерпеливо бил хлыстом по своим ботфортам.

— Ну да, — вдруг грубо перебил он Кочкарева. — Все вы холопы. Вы обрадовались, что у вас явился заступник.

Герцог, очевидно, намекал на Волынского. Ему казалось, что вся Россия уже узнала о двух его приговорах, не утвержденных императрицей по ходатайству Волынского.

— Ваша светлость, — начал Кочкарев.

— Молчать! — в исступлении закричал Бирон. — Молчать, когда я говорю…

— На меня еще никто не кричал, ваша светлость, — сдерживаясь, дрожащим голосом проговорил Кочкарев.

— А, он еще разговаривает! — хриплым голосом воскликнул герцог.

— Я не холоп, — уверенно, с достоинством произнес Кочкарев, — мне не запрещал говорить и сам великий император, а не то что…

— О-о-о! Ты и здесь бунтуешь, — надвигаясь на Кочкарева, прохрипел Бирон, — так я же отучу тебя от этого…

И, не помня себя, он высоко поднял хлыст.

Красные круги заходили в глазах Артемия Никитича.

«Конюх, шут», — пронеслось в его голове, и, отступив на шаг, весь дрожа от бешенства, он быстро извлек до половины из ножен шпагу и глухим, прерывающимся голосом проговорил: