– А меня никто не спрашивал, кто я.

– Ты выпивши был?

– Странная идея – мне же сегодня с утра летать надо было. Хорошо хоть мама к сестре ночевать поехала. С ума бы сошла: вышел человек за проводом и пропал…

Здесь разговор оборвался, в комнату вернулся майор Зыкин.

– Прошу пройти к начальнику городского отдела.

Все встали и направились к двери. Первым поднимался по лестнице майор Зыкин, за ним следовал Хабаров, дальше – Кравцов, замыкал процессию дежурный милиционер. В коридоре второго этажа милиционер отстал.

В проеме между двумя широкими окнами висела Доска почета – монументальное сооружение из фанеры, расписанной под мрамор, подвыгоревшего плюша и тусклого золотого багета. У Доски почета Хабаров приостановился и стал разглядывать фотографии. При этом он громко сказал начлету:

– А ничего, Федор Павлович, симпатичные тут ребята работают.

– Ладно тебе, иди, – отозвался Кравцов. Но Хабаров не унимался:

– Ты зря торопишься, Федор Павлович, начальство подождет, я его лично всю ночь ждал. Погляди, красавчики какие, интеллектуальные ребята…

Майор Зыкин остановился у двери и ждал. Ждал молча.

Начальник городского отдела оказался пожилым, совершенно белоголовым подполковником. У него было румяное лицо, плотные щеки, чуть вздернутый симпатичный нос. Сними подполковник мундир, и сразу стал бы похож на добродушного, ушедшего в отставку футбольного тренера.

Вошедших подполковник встретил стоя.

– Привет авиации! – сказал подполковник. – Рад познакомиться. Садитесь.

Хабаров едва заметно поклонился.

Зыкин расправил плечи, подтянул живот и уронил вдоль корпуса руки.

– С обстоятельствами происшествия я ознакомился только что, – сказал подполковник, – и хотел бы уточнить несколько подробностей. Не возражаете, товарищи? – Все молчали. – Почему вы, Виктор Михайлович, отказались вчера дать письменное объяснение своим действиям?

– Разве я обязан был давать письменное объяснение? Я рассказал майору, что произошло, как произошло, почему произошло, и полагал, этого достаточно…

– Но майор записал ваши показания и предложил вам скрепить их своей подписью. Верно? А вы не пожелали расписаться. Так? Вот я бы и хотел знать почему.

– Вы запись видели?

– Запись содержит какие-нибудь несоответствия?

– Посмотрите. Очень советую. Вам должно быть любопытно.

Подполковник взглянул на майора Зыкина, и тот поежился под начальственным взглядом.

– Дайте запись, майор.

– Видите ли, товарищ подполковник… Но тут вмешался летчик:

- Я отказался подписать документ, где было написано "фактицки", "крометого", "поврижденные" и так далее. Но я полагаю, это не главный предмет для обсуждения. Прошу объяснить мне другое: если пьяная шпана пристает к девчонке, я должен вмешаться или пройти мимо? Полагаю – проходить не должен. Дружинники не разобрались, что к чему. Молодые, неопытные, но кто дал им право учинять насилие над человеком – крутить руки и так далее? Полагаю – беззаконием нельзя утверждать закон. И еще: вчера я просил майора пойти вместе со мной или послать кого-нибудь ко мне домой (тут всего двести метров), чтобы проверить документы, которых я не имел при себе. Неужели это трудно было сделать? От ответственности я уклоняться не собираюсь и не собирался. Просил простейшим способом установить мою личность и действовать в соответствии с законом. Какая же необходимость была держать меня в милиции до утра, вызывать товарища Кравцова?

Хабаров говорил очень спокойно, сдержанно, совершенно убежденно.

Подполковник, прежде чем ответить Хабарову, спросил:

– Простите, но как вы умудрились сначала раскидать четверых, а потом еще вывихнуть руку дружиннику?

– Ничего особенного. На динамометре я жму левой восемьдесят два, а правой – девяносто четыре. Не рассчитал малость. Уверяю вас, я вовсе не собирался уродовать кого-то. Но раз так вышло… Готов отвечать… Есть статья?

– Превышение предела необходимой обороны, – сказал Зыкин, – подводится под статью сто одиннадцатую…

– Помолчите, майор! – оборвал Зыкина подполковник и уставился на совершенно никчемное пресс-папье, по старинке украшавшее его канцелярского вида стол. Должно быть, с минуту подполковник думал, потом энергично поднялся со своего просторного кресла и сказал:

– От лица службы приношу вам, Виктор Михайлович, свои извинения. Не смею вас больше задерживать и еще раз прошу извинения.

Они раскланялись. Хабаров дошел до двери, потом, будто вспомнив что-то важное, вернулся снова к столу.

– Да, а Зыкина, подполковник, особенно не прижимайте. Ругать его бесполезно. Заставьте его учиться. Ему обязательно надо учиться и как можно больше читать. Насколько я успел заметить, он мужик старательный, кругозора ему, правда, не хватает, культуры маловато, а так он может…

Подполковник неопределенно улыбнулся, а Хабаров продолжал настаивать:

– Служба у вас, конечно, неблагодарная, но дело все-таки с людьми приходится иметь. Я бы на вашем месте послал Зыкина в университет культуры. Пусть растет, пусть развивается, и для души это полезно и для службы…

Подполковник улыбался, а Зыкин глядел на Хабарова затравленно и недобро.

Уже на улице Хабаров протянул руку Кравцову и совсем другим, извиняющимся тоном сказал:

– Прости за беспокойство, Федор Павлович, – поглядел на свои штурманские часы, мотнул головой: – Сейчас до дому добегу, переоденусь и через полчаса буду на аэродроме.

– Не надо, – сказал Кравцов, – ты же не спал. Отдыхай иди.

Начлет хлопнул дверкой и поехал на аэродром. Хабаров пошел домой. Ему очень хотелось спать.

Но стоило Виктору Михайловичу очутиться дома, принять обжигающий тело душ, выпить большую чашку очень крепкого кофе, и спать вроде бы расхотелось. Хабаров прилег на диван, вытащил с самодельной полки томик Лонгфелло и стал читать. Взаимоотношения с поэзией у него были довольно сложные: вряд ли он решился бы заявить громогласно, что любит стихи, постоянно следит за новыми книгами поэтов, ревниво сравнивает творчество молодых с теми, кого давно почитает образцом. Он не любил споров о поэзии, совершенно не терпел так называемых критических разборов. Стихи представлялись ему сферой глубоко интимной, сугубо личной.

Хабаров читал медленно, наслаждаясь. Он любил Лонгфелло и перечитывал его постоянно; иногда с удовольствием останавливался и внимательно разглядывал рисунки художника Ремингтона – прекрасные перовые миниатюры.

И все-таки Виктор Михайлович заснул. Волшебник Лонгфелло убаюкал Хабарова ласково и незаметно. Спал он крепко, снов не видел, спал спокойно, как спят здоровые дети и взрослые, если у них, у взрослых, чистая совесть и уверенность – все сделано так, как должно.

Виктор Михайлович проснулся оттого, что по комнате кто-то ходил. Еле слитно, осторожно. Он открыл глаза и увидел мать.

– Мама, ты чего приехала?

– Я тебя разбудила, Витенька?

– Очень хорошо, я давно уже сплю, пора вставать. Ты чего рано вернулась?