– А почему в кислородном парашютном приборе сработал автомат и открылся клапан подачи?

– Проверять КИП у меня не было времени.

Кислородный прибор испытали в барокамере. Автомат был оттарирован правильно и срабатывал на четырех тысячах.

Начальник Испытательного центра вызвал Хабарова.

Виктор Михайлович отлично понимал, какой разговор ждет его в кабинете начальника, и шел туда с плохо скрываемым неудовольствием.

Генерал спросил резко и прямо:

– Что вы думаете обо всей истории со Збарским?

– Пока ничего. Слишком мало объективных данных для серьезных выводов.

– Боюсь, что данные не прибавятся. Комиссия копается в ошметках, но вряд ли вытянет оттуда что-нибудь убедительное.

Хабаров молчал. Мысленно поставил себя на место генерала и не позавидовал: положение обязывало человека принимать решение, а как решать, когда толком ничего не понятно?

– Как вы относитесь к Збарскому? – спросил генерал.

– Хорошо отношусь. Он старый надежный летчик и честный человек.

– Прекрасно, – сказал генерал. – Значит, я могу быть спокоен: если руководство Центра поручит вам провести контрольный полет, вы Збарского не обидите. Нам нужна истина, только истина, впрочем, этого я могу не напоминать. Ведь мы – это и вы тоже. Поняли меня, Виктор Михайлович?

– Разумеется, понял.

– Прекрасно. Приказ на контрольный полет будет подписан сегодня, а машину – дублер подготовят к концу недели. Вы же пока думайте; если надо будет поговорить со мной – к вашим услугам; если есть какие-нибудь пожелания сейчас – прошу, выкладывайте.

– Почему остановился двигатель? Ну, машину трясло, ладно. С этим, надеюсь, разберусь. Но двигатель-то почему встал? От тряски – не похоже. Прекратилась подача топлива? Возможно. А причина…

Хабаров высоко ценил опыт Начальника Испытательного Центра, человека любопытной и далеко не стандартной судьбы, и поэтому рассуждал вслух, стараясь уловить его отношение к своим беспокойным мыслям. Генерал был ученым, выдающимся аэродинамиком. В свое время, лет тридцать назад, будучи еще начинающим инженером, он контрабандно выучился летать. Ему долго не давали пилотское свидетельство, считая, что партизанское вторжение в чужую епархию – вредная блажь талантливого ученого. Но он все равно летал, получил с десяток взысканий, однако своего добился – стал летчиком-испытателем третьего класса. Однажды практически приобщившись к небу, он стал весьма и весьма авторитетной фигурой в делах, касавшихся испытаний. И летчики, служившие под его началом, охотно делились со своим начальником сомнениями, откровенно размышляли при нем…

– Виктор Михайлович, мне лично не дает покоя кислородный прибор. Если Збарский… как бы это сформулировать поаккуратнее… ну, скажем так: позволил себе отклониться от истины в столь деликатном вопросе, то почему я должен верить в остановку двигателя, например? Почему я должен согласиться с тем, что летчик принял все возможные и необходимые меры для вывода машины из странного и неестественного положения? Почему…

– Прошу прощения, – сказал Хабаров, – вы избрали опасный путь. Если строго следовать вашей схеме, можно взять под сомнение вообще все. Но тогда неизбежно придется, отвечать и на такой вопрос: а почему прыгал Збарский? Просто так? Согласитесь, просто так никто не прыгает.

Они говорили еще долго. И Хабаров ушел от генерала с тяжелым чувством. Хабаров слишком давно знал Збарского, чтобы сомневаться в его профессиональных качествах. Да и чисто по-человечески ему не хотелось вставать на точку зрения генерала. Конечно, ты мне друг, но истина дороже… И все-таки это был тот редкий случай, когда Виктор Михайлович с удовольствием уступил бы честь определения истины кому-нибудь другому.

Первым делом Хабаров решил поговорить со Збарским, потом тщательно просмотреть материалы по аэродинамике машины, и вообще все, что есть по машине. Предстояло подробно изучить задание, которое выполнял Збарский.

Збарский встретил Хабарова сдержанно.

– Давай, Витя, допрашивай. Положение у меня такое: могу только отвечать.

– Если тебе неохота повторять пройденное, не будем. Но ты же понимаешь, Саша, мне ты этим задачу не облегчишь. А решать все равно надо. Придется.

– Да, все я понимаю. Ты спрашивай, спрашивай.

– Скорость ты начал гасить в наборе?

– Да.

– Обороты сразу убрал до упора?

– Сразу и до упора.

– И вышел на семь тысяч с минимальной скоростью?

– Нет. Скорость была что-то около двухсот шестидесяти. Великовата. Я выпустил тормозные щитки.

– И тогда затрясло?

– Нет, сначала не трясло. Но у меня было такое ощущение, будто руль высоты ведет себя как-то странно.

– И ты?

– Пытался поглядеть, в каком положении руль. Вертелся, вертелся, но ничего не увидел.

– А скорость?

– Скорость уменьшалась. Затрясло на двухстах тридцати примерно. И тут же упала нагрузка на рули.

– Ты убрал щитки?

– Не сразу. Все старался увидеть руль глубины, вообще хвостовое оперение.

– Как же ты мог разглядеть?

- Ну как? Расстегнул ремни, приподнялся, вывернулся наизнанку… Я же маленький.

И Хабаров совершенно неожиданно для себя увидел вдруг Збарского в кабине. Легонький, сухой, подвижный, как жокей, не молодой уже человек. Хабаров ясно представил себе, как он изворачивался в кабине, как покраснело его желтоватое обычно лицо, как напряглись усталые глаза. Подумал: не так давно Збарский похоронил взрослую дочку. Она была планеристкой и разбилась на соревнованиях. Мысли эти не шли к делу. А может быть, и шли. Хабаров еще подумал: как он вообще тянет эту лямку, эту каторжную лямку на скоростных машинах. Двадцать седьмой год испытывал самолеты Збарский, постарел в полетах…

– И тут двигатель сдох. Ты слушаешь, Витя?

– Слушаю, конечно, слушаю, – сказал Хабаров.

– Ну, а потом, собственно, ничего уже не было: я ее уговаривал сколько мог, не уговорил и выпрыгнул. Теперь все гудят: с какой высоты, с какой высоты? Но разве в этом дело? Почему двигатель встал, вот вопрос. Если ты сумеешь это объяснить, все остальное я подпишу не глядя.

Хабаров съездил в конструкторское бюро, где рождалась машина, и долго разговаривал с руководителем группы аэродинамики. Молодой, румяный, рановато располневший инженер в пижонской строченой рубашке обвалил на Хабарова лавину расчетов, таблиц, выкладок, потом опутал летчика бесконечными лентами самописцев, а в заключение предъявил целый том графиков, полученных в результате продувок машины в аэродинамической трубе. На бумаге все выглядело вполне благополучно.

– Как видите, объективные данные свидетельствуют, – заключил инженер, – что на всех, в том числе и экстремальных режимах, машина должна вести себя более чем удовлетворительно.

Инженер Хабарову не понравился. Он был из породы тех, кто получает похвальные грамоты еще в детском саду и среднюю школу заканчивает непременно с медалью, если не золотой, то серебряной.

– Ну, а от чего же, по-вашему, машину трясло?

– Не знаю. Чего не знаю, того не знаю.

– Хорошо. Ставлю вопрос иначе: от чего машину могло трясти?

– Вы меня не поняли, Виктор Михайлович. Я не знаю, трясло ли машину.

– То есть как это вы не знаете? Вот заключение Збарского тут ясно написано…

– Написать можно все… Бумага терпеливая.

Хабаров встал. Ему очень хотелось обложить самоуверенного инженера самыми что ни на есть последними словами, но он сдержался. У аэродинамика факты были, у летчика фактов не было.

– Как вы считаете, момент сил, изменяющийся при внезапной остановке двигателя, может сказаться на поведении самолета?

– Это надо посчитать. Так, на глазок, трудно сказать.

– Пожалуйста, прикиньте, а я позвоню вам завтра с утра.

– Позвоните. Я посчитаю.

Полдня Хабаров просидел в ангаре, где заводская бригада готовила дублер к полету.

Машина Хабарову нравилась. Это была красивая машина, законченная в своих очертаниях, очень лаконичная, чертовски целесообразно скомпонованная. Фюзеляж смотрелся чуть сплющенным с боков веретеном. Крылья – стреловидные, оттянутые далеко назад. Хвостовое оперение показалось Хабарову несколько гипертрофированным, и в первую очередь – киль, но это была дань путевой устойчивости. Особенно внимательно Хабаров разглядывал необычно мощные тормозные щитки, в выпущенном положении они напоминали жабры могучей хищной рыбины. Какой-нибудь королевской акулы.