Хабаров стоял на краю рулежной дорожки и провожал взглядом его неуклюжую, изуродованную надстройками машину. Хабаров думал: "И так каждый день, каждый день на этой вонючей гробине. Часами. Каждый день…"

Наконец большой корабль Севса был готов. Машину вывели из ангара и поставили в конце рулежной полосы.

Как все машины Севса, и эта громадина казалась куда меньше, чем была на самом деле, особенно если смотреть на нее издалека. Истинные размеры самолета удавалось оценить, когда человек подходил к нему вплотную и вдруг обнаруживал: стандартный трап не достает до двери на добрых два метра. Обычный транспортный корабль, стоящий рядом, смотрится как мальчишка перед взрослым дюжим дядькой.

Когда Хабаров приехал на стоянку, Болдин уже был на месте. Василий Акимович стоял около стойки шасси и, как загипнотизированный, не отрываясь, смотрел в одну точку – чуть повыше тележки и чуть пониже края стакана.

– Чего задумался, Акимыч? Два раза по одному месту не рвется, – сказал Хабаров и положил руку на плечо инженера.

Болдин вздрогнул и резко обернулся.

– Вот, черт, напугал!

Хабаров поглядел на стакан. Усмехнулся. Стакан как стакан. Конечно, внешним осмотром ничего установить было невозможно, да и Хабаров знал, что обе новые ноги были исследованы прочнистами, обнюханы технологами, проверены под рентгеном. Он знал, что в старой сломавшейся стойке обнаружили раковину, и это была случайность, одна из ста тысяч возможных, может быть, даже одна из миллиона.

Хабаров посмотрел на стойку шасси и защелкал бельевой зажимкой, почему-то оказавшейся у него в пальцах.

Болдин покосился на зажимку и сказал:

– Как маленький. То мячики тискал, теперь эту хреновину придумал. Не надоело тебе руки "накачивать"?

– Не надоело.

– И какая в ней нагрузка – ноль целых, ноль десятых…

– А вот разожми сто раз подряд, – сказал Хабаров, – бутылку коньяка поставлю. Без звука. Сегодня же.

– Сто? Да хочешь, я ее три часа подряд туда-сюда гонять буду? Понял?

– Сто раз – бутылка коньяку. Идет? – и Хабаров сунул зажимку инженеру.

Василий Акимович небрежно взял зажимку, прихватил ее между большим и указательным пальцами своей тяжелой ручищи и… с трудом разжал. При этом у него сделалось такое растерянное выражение лица, какое бывает только у маленьких детей.

Хабаров был доволен. Заулыбался и подначил:

– Не тянешь? И не потянешь, Акимыч, тут пружинка по спецзаказу поставлена. Вот гак-то! Коньяк за тобой.

– Бугай, – сказал инженер и отдал зажимку летчику. Подошли штурман и радист. Орлов выглядел усталым и сосредоточенным. Радист, напротив, размахивал здоровенным портфелем и беспечно насвистывал.

Хабаров взял штурмана под руку и отвел в сторону.

– Болит, Вадим?

– Ну, не так чтоб уж очень, однако отчасти еще болит… Мне вчера сосед, ты его знаешь – интендантский майор Скопцов, – ценный совет дал. "Когда я, – говорит, – от радикулита помирал, нашел лучшее средство: поясницу чернобуркой окутывал. Если по голому телу и брюками прижать – во! – говорит, – лучше средства нет. Правда, неприятность с чернобуркой у меня вышла, но это уже другой вопрос. Забыл ее, холеру хвостатую, в бане. Так жена мне чуть глаза не выцарапала".

Хабаров улыбнулся. Подумал: "А спина-то у него, должно быть, всерьез болит". Но ничего не сказал.

Заводская бригада закончила подготовку машины к полету. Старший доложил летчику, что все в порядке и можно лететь.

Экипаж уже собирался занять места, когда к Виктору Михайловичу подошел молоденький лупоглазый парнишка из заводских.

– Товарищ командир, а можно чего я вас спрошу? – и замолчал, и уставился прямо в глаза летчика цепким, беспокойным взглядом.

– Ну-ну, давай спрашивай, только быстро.

– А не возьмете меня с собой прокатиться? Места у вас вон сколько! – И торопясь, подстегивая себя: – Четвертый месяц вкалываю, авиация называется, а сам ну хоть разок бы слетал, даже обидно, и если кто спросит, то и сказать совестно…

– Ты кем вкалываешь?

– Электрик я.

– Фамилия как?

- Зайцев мое фамилие.

- Не мое, а моя и не фамилие, а фамилия. Понял, Зайцев? В следующий раз, Зайцев, когда испытания закончим и акт подпишем, тогда возьму. А сегодня не имею права. Не обижайся, Зайцев, – закон!

Экипаж занял свои места.

Бортовые часы тихо отщелкивали секунды.

– Инженер к запуску готов.

– Штурман к запуску готов.

– Радист к запуску готов.

И Хабаров сказал командному пункту:

– Акробат, Акробат, Акробат, я – Гайка, разрешите запуск.

Плавно покачиваясь на широко расставленных мягких лапах шасси, корабль медленно пополз к взлетной. Хабаров опробовал тормоза и чуточку увеличил обороты двигателей…

В диспетчерской зазвонил телефон:

– Говорит Севе, что там у Хабарова?

– Выруливает, Вадим Сергеевич, сейчас на взлетную выйдет, – сказал диспетчер.

– Я пока не буду класть трубку, – сказал Севе, – я подожду, а вы мне тогда скажите…

– Понял, Вадим Сергеевич, понял. Ждите, доложу… И в кабинете начлета захрипел телефон – белый городской аппарат.

– Слушаю, Кравцов, – сказал Федор Павлович.

– Добрый день, Федор Павлович, – Кравцов узнал заместителя министра Плотникова.

– Здравия желаю, Михаил Николаевич.

– Интересуюсь насчет Хабарова.

– Выруливает, Михаил Николаевич, вот как раз сейчас на полосу вышел.

– Ясно. Взлетит – позвоните. – Слушаюсь. Позвоню.

До начала взлетной полосы надо прорулить два с половиной километра, не гак уж много, но и не так уж мало. За это время вполне можно кое-что и вспомнить, например первое выруливание на этом аэродроме.

Тогда было солнечно, тепло и тихо. Хабаров рулил на истребителе. Настроение держалось у него на марке – человека только-только оформили приказом и допустили до работ в должности испытателя. Перед взлетной Хабаров остановило и хотел уже запросить разрешение занять полосу, когда увидел: нарушая все правила аэродромной службы, по диагонали к летному полю на землю валится здоровенный четырехмоторный самолет. За его третьим двигателем тянулся длинный хвост черного жирного дыма, потом полыхнуло оранжевое пламя. Машина плюхнулась на землю, подпрыгнула, побежала, разгораясь все сильнее и сильнее.

Зрелище падающего в дыму и огне самолета произвело на Хабарова такое впечатление, что он, не раздумывая, выключил двигатель на своем истребителе, Хабаров никак не мог сообразить, что ему делать дальше. И тут его словно хлестнуло словами диспетчера:

– Чего встал, Гайка. Сам не рулишь и других держишь. Давай быстренько на взлетную.

Воспоминание, словно встречная птица в полете, мелькнуло и тут же исчезло.

Корабль на взлетной. Экипаж готов.

Хабаров увеличивает обороты и отпускает тормоза. Машина трогается, бежит, чуть подрагивая на стыках бетонных плит, набирает скорость.

Штурман подсказывает летчику:

– Скорость сто восемьдесят, сто девяносто… двести… Нос самолета медленно поднимается. Хабаров аккуратно отжимает штурвал от себя: довольно, больше не надо задирать нос.

Штурман подсказывает:

– Скорость двести двадцать, двести сорок… двести пятьдесят.

Толчки делаются мягче и реже. Плоскости уже работают и сняли часть веса с шасси. Обретая упругость, оживает штурвал.

Еще касание о бетон, еще – совсем уже легкое, скользящее, – и машина в полете.

Болдин переводит кран уборки шасси в верхнее положение: гаснут зеленые лампочки на табло, зажигаются красные.

Корабль в полете.

Хабаров смотрит на Акимыча. Лицо инженера спокойно, напряженность еще не сошла с него, еще отчетливо белеет

Рубец на лбу – след давней тяжелой аварии, и рот сжат плотно, будто Василий Акимович крепко прикусил что-то и боится выпустить…

Хабаров лезет в карман, достает зажимку для белья и протягивает инженеру:

– На, Акимыч, потренируйся пока!

Инженер незлобиво матерится в ответ и сразу делается самим собой – земным, добродушным, усталым.