Мы мало с кем видимся. Мой муж — человек, склонный к размышлениям, работа в университете поглощает все его время, кроме того, которое он отдает семье. Суеты и салонных разговоров он не любит. Он страстно увлечен музыкой, но презирает изобразительные искусства, чьи возможности считает слишком ограниченными. «Что такое картина? — говорит он. — Кусок холста, простая форма, не больше!» Он поборник здравомыслия. Для него — ну, конечно, и для меня тоже — искание одной лишь красоты, составляющее занятие художника, возможно только в ущерб высокой политической сознательности и подлинной нравственности. Глядя на расписанные граффити трущобы Бэдфорд-Стивесента и Гарлема, он не скажет: «Как хороши эти яркие краски на темном фоне!», но: «Что за фирма ведает здесь недвижимостью? Она явно безбожно эксплуатирует этих людей!» Он сурово порицает и удачливых дельцов, и жалких ничтожеств, что плетутся у них в хвосте. Если я скажу, что мотивации финансового рода для него просто не существуют, это вряд ли будет преувеличением. Он впервые в жизни по-настоящему рассердился на меня, когда я, не посоветовавшись с ним, купила одну, всего одну акцию. А между тем не кто иной, как я, должен в конце месяца сводить концы с концами, и потому, сама себе, конечно, в том не признаваясь, я не смогла устоять перед искушением заполучить без особых усилий хоть какие-то добавочные средства. Я считала себя достаточно ловкой, поскольку меня проконсультировал друг-банкир. Впрочем, невзирая на гнев супруга, я ту акцию сохранила, и мне нравится следить за ее курсом.

Итак, мы, хоть, собственно, и не желали того, мало-помалу растеряли друзей, которые после нашего приезда завелись было у нас во французской диаспоре. Оказавшись в этом городе, я нашла здесь многих подруг, с которыми зналась студенткой в Париже, когда они готовились к своей карьере в высших учебных заведениях столицы. Большинство из них теперь замужем, обитают в дорогих модных кварталах, снимают на лето дома на частных пляжах, выбирая местечки, где легко наносить друг другу визиты, или даже селятся там на паях. Французская буржуазия здесь заново формирует свой неизменный круг, он, может быть, немного просторнее, стиль чуть более открытый, но в конечном счете она перевезла сюда те же кастовые условности, тот же дух избранности, привносящий в образ ее поведения оттенок конформистской узости, который всегда втайне раздражал меня, казался несносным. Может статься, впрочем, что сюда подмешивается и малая толика зависти. Конечно, у моего мужа нет нужды подавлять в себе подобные чувства. Его равнодушие к этим недалеким, заурядным людям не знает предела.

Стало быть, мы стараемся как можно реже посещать коктейли и званые вечера, которые по всевозможным поводам затевают директора банков и крупных компаний, журналисты и сотрудники посольства. Когда же увильнуть от приглашения никак не удается — полностью утратить контакт со своими прежними друзьями мы не хотим в основном из-за детей, ведь товарищи им нужны, — случается, что муж меня туда делегирует одну. Тогда, одолжив платье у одной американской приятельницы, которая покупает наряды, как я — автобусные билеты, я отправляюсь с визитом, изображая светскую даму. Если быть честной до конца, надо признаться, что такие выходы доставляют мне некоторое удовольствие. Надеть новое платье, прихорошившись, этакой важной персоной проплыть по улице, поглазеть на людей (тех, чьих статей мы никогда не читаем или про кого с трудом припоминаем, какой именно знаменитости они приходятся родственниками или друзьями, и прочих, предпринимающих громадные усилия, чтобы подлезть поближе к первым), смотреть на все это, потягивая коктейли и слушая рассказы о последних модных постановках, о недавних вояжах того или другого гостя, — такие вечера для меня не лишены приятности, коль скоро здесь нет ничего обязательного: уйду и забуду. Возвратясь домой, я, бывает, и вздохну исподтишка при виде чужих портретов, висящих над кроватью, якобы китайских ламп, потертой софы. Но в обшем у меня и времени нет, чтобы останавливаться на подобных соображениях.

И вот однажды вечером муж попросил меня сходить без него на один из таких коктейлей, куда нас, помнится, пригласил давний друг, которого не хотелось обижать. Я была не прочь оказать ему эту любезность. Правда, в последний момент меня смутила мысль, что придется темной ночью выйти на улицу одной. Мне внезапно захотелось вернуться к себе в комнату и снова углубиться в книгу, которую я в то время читала. Но муж уже уселся за письменный стол, погрузясь в работу, и я надела свое парадное платье. Как бы то ни было, я пошла туда.

Собственно от вечеринки мне мало что запомнилось, если не считать всеобщего сладостного и, может статься, порочного возбуждения. Наш хозяин праздновал повышение, которое получил благодаря тому, что президент его банка ушел на пенсию. Шампанское лилось рекой, и сквозь открытые окна наперекор кондиционерам проникал влажный воздух, отягощенный ароматами расцветающего лета. Один мужчина заметил меня, подошел, заговорил. Он, дескать, находит, что у меня волосы редкого рыжеватого оттенка, одновременно нежного и волнующего, и еще замечательно, что они довольно длинные. У меня к тому же трогательное лицо и манера держаться, какой он не встречал в подобной среде. Я бы, естественно, отнесла такие речи на счет шампанского, не придав им значения, если бы сам говорящий не показался мне фигурой необычной.

Это был мужчина с могучими квадратными плечами и густой бородой, тотчас напомнивший мне портрет Генриха VIII, знакомый по учебникам истории. Встретившись с ним глазами, я испытала ощущение легкой неустойчивости, словно внезапное предчувствие «бездны», притаившейся где-то рядом незримым для меня обрывом в пустоту. Разумеется, мое головокружение мгновенно прошло, и я сразу распознала причину: дело было в некоторой асимметричности его глаз, придававшей облику что-то жестокое.

Мне понравилось, что он не кружил с улыбкой по залу, расточая всем собравшимся любезности и комплименты, как поступали прочие гости, которых на следующий день в разговоре со мной наш хозяин назвал «такими милыми». Мне понравилось, что он сидел один на софе, заняв ее чуть ли не целиком, и только наблюдал да курил. Мне понравилось, что он так напрямик, чуть ли не угрюмо заговорил со мной. Я заметила также, что он не спросил ни как дела у моего мужа, ни в каком районе города мы живем — вопросы, привычные на таких сборищах и сводящие к сущей малости время, что собеседник проводит подле вас. Угадала я и то, что наперекор своему отчужденному поведению он, похоже, ищет знакомства, причем я, конечно не без удовольствия, отметила, что он предпочел мою компанию обществу других молодых женщин, каковых здесь собралось немало.

На этом званом вечере мы провели вместе несколько часов, однако я не могу припомнить в точности ни единой фразы, ни даже тем, вокруг которых мы предавались плетению словес. Он говорил очень много, часто озадачивая меня непререкаемостью тона, но порой мог внезапно стать лаконичным, сдержанным, а то и вовсе молчаливым. В общем-то у меня сложилось впечатление, что его речи предназначены не только и не столько мне, — похоже, он через мою голову обращался к кому-то другому, возможно, к самому себе, борясь, ища, кипятясь. Тем не менее мне с ним было вольготно — я беспечно, вдохновенно болтала, смеялась.

Я, однако же, не настолько опьянела, чтобы не замечать, что иногда он переставал меня слушать, но это, казалось, не имело особого значения. Его слова, изливаясь передо мной в изобилии, были словно щекочущий, игристо пенящийся туман, струи которого, опадая, тотчас оживали вновь, пузырясь и взлетая, словно гейзеры.

Над всем этим господствовало острое, как аромат крепких духов, ощущение нашего «несходства». Ни один из тех разговоров, что происходили между нами впоследствии, безусловно, не мог уже ничего к этому добавить. Да только ведь в первоначальные впечатления никогда особенно не вникаешь. И я не видела в этом ничего, кроме побуждения поговорить еще, объясниться получше, самой больше понять. Это воспринималось как вызов, всех опасностей которого я не осознала ни на мгновение.