Тот самый год, лишивший Альберта принцессы крови, принес еще одну, и даже более серьезную потерю. Барон нанес в Англию последний визит. Двадцать лет, как он сам сказал в письме к королю Бельгии, он исполнял «тяжелые обязанности старшего друга и доверенного советчика» принца и королевы. Ему было семьдесят; он устал и телом, и душою; пришло время уходить. Барон вернулся домой в Кобург, поменяв раз и навсегда страшные секреты европейской политики на провинциальную болтовню и семейные сплетни. Усевшись в кресле у камина, он предавался воспоминаниям — не о генералах и императорах, а о соседях, родственниках, о давних домашних происшествиях, о пожаре в отцовской библиотеке, о козе, которая взбежала наверх в комнату сестры, сделала два круга вокруг стола и снова сбежала вниз. Его по-прежнему мучили несварение желудка и депрессия; но, оглядываясь на прожитую жизнь, он не ощущал разочарования. Его совесть чиста. «Я работал, пока были силы, — сказал он, — и делал то, в чем никто не может усомниться. Сознание этого и есть моя награда — и никакой другой я не желаю».

Воистину, его «дела» принесли плоды. Его мудрость, терпение, его личный пример совершили ту чудесную метаморфозу, о которой он мечтал. Принц был его творением. Неутомимый труженик, с высочайшим мастерством управляющий судьбами великой нации, — это было его достижение; он смотрел на свою работу, и она ему нравилась. И что, у барона совсем не было сомнений? Неужели ему никогда не приходило в голову, что, может быть, он сделал не слишком мало, а слишком много? Как тонки и опасны порой ловушки, расставленные судьбою для самых предусмотрительных людей! Альберт, казалось, вобрал в себя все, о чем мечтал Стокмар, — добродетель, трудолюбие, настойчивость, разум. И все же — все ли было так уж хорошо? На сердце у него лежал камень.

Ибо, несмотря ни на что, Альберт так и не достиг счастья. Его работа, которую, наконец, он начал страстно желать с почти что нездоровым аппетитом, была лишь утешением, а не лекарством; дракон неудовлетворенности с мрачным наслаждением пожирал результаты его упорных трудов и никак не мог насытиться. Причины его меланхолии были скрыты, таинственны и, вероятно, не поддавались анализу — слишком глубоко коренились они в сокровенных уголках души, куда не мог проникнуть посторонний взор. Свойственные его натуре противоречия делали принца необъяснимо загадочным в глазах хорошо знакомых с ним людей: он был мягок и жесток; он был скромен и насмешлив; он жаждал привязанности, но был холоден. Он был одинок, но не простым одиночеством отшельника, а одиночеством осознанного и не признанного превосходства. Он гордился своей репутацией высокомерного догматика. И все же назвать его просто догматиком было бы ошибкой, ибо последний всегда находит радость во внутреннем удовлетворении, а Альберт был очень от этого далек. Было что-то, чего он хотел, но никогда не мог получить. Чего именно? Какого-то абсолютного и невыразимого сочувствия? Какого-то невероятного, грандиозного успеха? А может, и того и другого сразу? Властвовать и быть понятым! Добиться одним победным ударом и подчинения, и любви — весьма достойная цель! Но с его воображением он слишком ясно видел, насколько слабо реагирует его реальное окружение. Кому тут было его искренне и крепко любить? Кто мог любить его в Англии? И если слабая сила внутреннего совершенства принесла так мало, мог ли он ожидать большего от жесткого применения силы и мастерства? Жуткая земля, на которую он был сослан, мерцала перед ним холодной и неприступной массой. Нельзя сказать, что он не произвел должного впечатления: да, конечно, он завоевал уважение соратников; да, его честность, энергичность и пунктуальность были признаны; да, он пользовался значительным влиянием и был очень важным человеком, Но как далеко, как бесконечно далеко было все это от его честолюбивых целей! Сколь слабыми и беспомощными казались его попытки на фоне невероятного сплочения тупости, глупости, расхлябанности, невежества и неразберихи! Возможно, он и обладал силой и разумом, чтобы добиться хоть небольших сдвигов к лучшему то в одном, то в другом месте — переделать некоторые мелочи, устранить некоторые несообразности, настоять на некоторых очевидных реформах; но сердце ужасного организма оставалось прежним. Англия, непрошибаемая и самодовольная, неуклюже плелась старой разбитой дорогой. Стиснув зубы, он бросился под ноги монстру, но был сметен в сторону. Да! Даже Пальмерстон до сих пор не сдавался — все еще терзал его своей небрежностью, бестолковостью и полной беспринципностью. Это было слишком. Ни природа, ни барон не дали ему жизнерадостности; зерна пессимизма, будучи раз посеянными, бурно взошли на благодатной почве. Он —

Но ведь Стокмар говорил ему «никогда не расслабляться», и он следовал этому совету. Его работоспособность стала почти маниакальной. Все раньше и раньше зажигалась зеленая лампа; все шире становился поток корреспонденции; все тщательней он изучал газеты; а неисчислимые меморандумы становились все пунктуальнее, аналитичнее и точнее. Даже развлечения превратились в обязанности. Он наслаждался, изучая расписание, с удовольствием выезжал на оленью охоту, шутил за ленчем — так было положено. Механизм работал с поразительной эффективностью, но никогда не останавливался и не смазывался. С сухой точностью вращались бесчисленные шестерни. Нет, что бы ни случилось, принц не расслабится; слишком глубоко впитал он доктрину Стокмара. Он знал, как должно быть, и любой ценой этого добьется. Но увы! Что в нашей жизни несомненного? «Ни в чем не переусердствуй! — предостерегал один древний грек. — Во всех делах следует соблюдать должную умеренность. Зачастую тот, кто неистово рвется к совершенству, хотя и достигает некоторого успеха, на самом деле уходит в совсем иную сторону. Как будто некая таинственная Сила заставляет его принимать дурное за хорошее, а дурным считать то, что в действительности полезно». Воистину, и принцу, и барону было бы чему поучиться у Феогнида.

Виктория стала замечать, что муж иногда выглядит подавленным и утомленным. Она пыталась поднять ему настроение. С горечью осознавая, что его все еще считают иностранцем, она понадеялась, что присвоение ему титула принца-консорта (1857) улучшит его положение в стране. «Королева имеет право заявить, что ее муж англичанин», — написала она. Но, к несчастью, несмотря на королевский патент, Альберт по-прежнему оставался иностранцем; и с годами его подавленность лишь углублялась. Виктория работала с ним, она за ним присматривала, она гуляла с ним по осборнскому лесу, а он пересвистывался с соловьями, как много лет назад в Розенау. Когда подходил день его рождения, она, не жалея сил, старалась подобрать подарок, который действительно пришелся бы ему по душе. В 1858 году, когда ему исполнилось тридцать девять, она подарила ему «портрет Беатрис в натуральную величину, масло, Хорсли; полный набор фотографических видов Готы и окрестностей, купленные мною в Бедфорде; и пресс-папье из балморалского гранита и оленьих зубов по эскизу Вики». Альберт был, конечно, в восторге, и его радость на этом семейном торжестве была больше, чем когда-либо; и все же… что же все-таки было не так?

Несомненно, дело было в здоровье. Он подорвал свои силы, служа стране; и действительно, его сложение, как и подметил Стокмар в самом начале, не слишком было приспособлено к серьезной нагрузке. Он легко расстраивался; часто болел. Уже по одному внешнему виду можно было судить о слабости его здоровья. Симпатичный двадцатилетний юноша со сверкающими глазами и нежным телом вырос в болезненного, усталого человека с лысой головой, чье тело сутулостью и тучностью выдавало сидячий образ жизни. Недобрые критики, некогда сравнивавшие Альберта с оперным тенором, теперь, пожалуй, сравнили бы его с лакеем. Рядом с Викторией он составлял разительный контраст. Она тоже была не худой, но это была полнота энергичной матроны; и во всем была заметна невероятная жизнеспособность — в ее бодрой осанке, в ее пронзительном, пытливом взгляде, в ее маленьких и полных, но проворных и твердых руках. Ах, если бы только какой-то волшебной силой она могла передать в это жирное, рыхлое тело, в этот иссохший и уставший мозг хоть часть своей выносливости и самоуверенности, которых у нее было хоть отбавляй!