В этом деле и королева, и принц слишком увлеклись проступком Луи Филиппа, чтобы тратить свой гнев на Пальмерстона; да и, в сущности, позиция Пальмерстона практически совпадала с их собственной. Впрочем, случай был уникален именно этим. По всем остальным международным проблемам — а их в те годы было много, и весьма серьезных, — мнения царственной четы и министра иностранных дел в корне расходились. К примеру, между ними состоялась острая дискуссия о Португалии, где враждующие партии были готовы перегрызть друг другу глотки. Королевские симпатии были, естественно, на стороне королевы и ее кобургского мужа, тогда как Пальмерстон поддерживал прогрессивные силы страны. Впрочем, до 1848 года положение не представляло особой опасности. В эту революционною эпоху, когда короны одна за другой скатывались с царственных голов, Альберт и Виктория с ужасом обнаружили, что внешняя политика Англии — в Германии, в Швейцарии, в Австрии, в Италии, в Сицилии — неуклонно проводится в поддержку мятежников. Сложилась именно такая ситуация, в которой Пальмерстон чувствовал себя как рыба в воде. Здесь были и опасности, и возбуждение, и необходимость принятия решений, и возможность действовать. Последователю Каннинга[26], относившемуся к иностранным монархам с презрением и ненавистью истинного английского джентльмена, вид восставшего народа и узурпаторов, с позором изгоняемых из обесчещенных ими дворцов, доставлял неописуемое удовольствие; так что он ни на секунду не усомнился, на какой стороне в этой великой битве должна выступать Англия. И это вовсе не значило, что в нем была хоть малейшая примесь философского радикализма; в нем вообще не было никаких философских примесей; просто он, как и всегда, был непоследователен — консерватор дома и либерал за его пределами. Ирландцев обязательно надо поставить на место; вы спросите, $акое ему до этого дело? Все очень просто — любой порядочный человек, прочтя отчет о политических тюрьмах Неаполя, не может удержаться от гнева. Он не желал войны, но видел, что и без войны мудрое и уверенное применение английской силы может значительно помочь европейским либералам. Эта игра была очень трудна и опасна, но он вступил в нее с радостной готовностью. И тут, к его крайнему неудовольствию, эти самые… из Осборна, начинают ему мешать и отвлекать его на каждом шагу. Он прекрасно понимал, в чем тут дело; противодействие было мастерским и регулярным, и одна королева, конечно же, с этим бы не справилась; во главе операции стоял принц. Это было крайне неприятно, но Пальмерстон торопился и не мог ждать; если принц и дальше будет вмешиваться, его придется оттолкнуть.

Альберт был очень сердит. Ему совершенно не нравились ни политика Пальмерстона, ни его методы. Он не был сторонником абсолютизма, но считал, что действия Пальмерстона направлены на подмену европейского абсолютизма фракционной анархией и яростью толпы — что было ничуть не лучше, а возможно, и значительно хуже. Опасность этой революционной заразы была очень велика; даже в Англии уже свирепствовал чартизм — зловещее движение, которое в любой момент могло отбросить конституцию и опрокинуть монархию. А когдд в доме такие неприятности, о какой поддержке зарубежного беззакония может идти речь. Особый интерес он, естественно, питал к Германии. Его инстинкты, привязанности и предубеждения неизбежно были немецкими; Стокмар тоже был глубоко вовлечен в немецкую политику; к тому же он имел множество родственников среди правящих фамилий Германии, которые еженедельно слали ему длинные взволнованные письма из самого центра революционной кутерьмы. Всесторонне рассмотрев варианты будущего развития Германии, он, под чутким руководством Стокмара, пришел к выводу, что все, кто искренне любит Германию, должны стремиться к ее воссоединению под суверенитетом Пруссии. Ситуация была чрезвычайно запутанна, и совершенно невозможно было предсказать, что принесет следующий день; и при всем при этом он с ужасом наблюдал, что Пальмерстон не понимает и не стремится понять всех тонкостей этой важной проблемы, а просто прет напролом, вслепую нанося удары, как казалось принцу, без всякой системы и даже без причин — разве что из совершенно необоснованного недоверия к Прусскому государству.

Но его несогласие с тонкостями политики Пальмерстона на самом деле проистекало из коренных различий их характеров. В глазах Альберта Пальмерстон был грубым, безрассудным эгоистом, чьи надменность и невежество неизбежно приведут страну к безумию и разрухе. Ничто не было ему более антипатичным, чем разум, которому столь странным образом недоставало терпения, сосредоточенности, принципиальности и привычки к логическим рассуждениям. Для него было совершенно несвойственным думать второпях, внезапно принимать поспешные решения и подчиняться необъяснимым инстинктам. Все должно делаться размеренно и продуманно; в первую очередь надо надежно укрепить все подходы к занятой позиции; при этом он должен прийти к правильному решению в результате четкой последовательности разумных шагов. В сложных вопросах — а разве бывают, если уж на то пошло, простые вопросы? — лучше всего изложить свои мысли на бумаге, и, сколь бы утомительным это ни было, именно так Альберт и поступал. Кстати, найти разумное объяснение уже свершившемуся событию подчас не менее важно, чем его предсказать; поэтому, что бы ни произошло, принц всегда составлял меморандум. Как-то он изложил на шести больших листах суть конфиденциального разговора с Робертом Пилом, после чего прочел их ему вслух и попросил подписать. Сэр Роберт, никогда не любивший брать на себя ответственность, сильно разволновался, на что принц, осведомленный о необычайной подозрительности англичан, тактично бросил меморандум в пылающий камин. Что же касается Пальмерстона, то он никогда даже не давал повода прочесть ему меморандум, поскольку питал отвращение к дискуссиям и мог совершенно неожиданно, никого не предупреждая, броситься в какую-нибудь сумасшедшую авантюру, которая, вполне вероятно, могла развязать в Европе войну. С осторожностью и болезненной рассудительностью Альберта было непосредственно связано и его стремление к тщательному и всестороннему обсуждению вопроса, желание добраться до самой сути вещей и действовать в соответствии с некоторыми четкими принципами. Под надзором Стокмара он постоянно расширял свой кругозор и учился точно и глубоко анализировать жизненно важные проблемы, как с теоретической, так и с практической точки зрения. Тому, у кого рассуждения вошли в привычку, эмпирическая деятельность Пальмерстона, не знавшего никаких принципов, казалась беспорядочными выходками надоедливого ребенка. Да что вообще знал Пальмерстон об экономике, науке, истории?

Какое ему дело до морали и образования? Задумывался ли он хоть раз над улучшением условий существования рабочего класса и над общим облагораживанием человеческой расы? Ответы на эти вопросы были слишком очевидны; и так же нетрудно представить, сколь легкомысленные комментарии давал сам Пальмерстон. «Ах! Ваше Королевское Величество заняты тонкими схемами и изощренными расчетами! Отлично. А вот лично я совершенно доволен своей утренней работой — я только что убрал эти железные ограды из Грин-парка».

Тем не менее этот невыносимый человек предпочитал избегать комментариев и, молча улыбаясь, следовал своей дорогой. Процесс «отталкивания в сторону» начался очень скоро. Важные депеши министерства иностранных дел стали поступать королеве либо слишком поздно, так что не было времени на их исправление, либо вообще к ней не попадали; или, если они все-таки попадали вовремя, причем некоторые их пункты вызывали возражение и королева предлагала их изменить, они, тем не менее, отсылались в первоначальном виде. Жаловалась королева, жаловался принц, жаловались вместе. Безрезультатно. Пальмерстон был сама невинность: не могу понять, как это вообще могло случиться; обязательно задам клеркам трепку; пожелания Ее Величества непременно будут учтены, такого никогда больше не повторится. Но вскоре все повторялось, и королевские протесты множились. Виктория, боевой запал которой неудержимо нарастал, вкладывала в свой протест отсутствующую у Альберта личную ярость. Разве лорд Пальмерстон забыл, что она королева Англии? Как она может допустить, чтобы депеши, составленные от ее имени, отправлялись за границу без ее одобрения и даже без ее ведома? Что может быть более унизительным в ее положении, чем получать негодующие письма от коронованных особ, которым эти депеши были адресованы, — письма, на которые она не знает даже как ответить, потому что полностью согласна с выраженным в них недовольством? Тогда она лично обратилась к премьер-министру. «Никакие увещевания не оказывают на лорда Пальмерстона ни малейшего воздействия», — сказала она. «Лорд Пальмерстон, — сказала в другой раз, — как всегда заявил, что у него не хватило времени представить черновики королеве перед их отсылкой». Она вызвала к себе лорда Джона и выразила ему свое недовольство, а затем, по совету Альберта, изложила все в меморандуме: «Мне кажется, лорд Пальмерстон ставит под удар честь Англии своим предвзятым и односторонним взглядом на проблемы. Его послания всегда пропитаны желчью и несут большой вред, с чем лорд Джон полностью согласился и из-за чего я часто бываю в большом расстройстве». Затем она обратилась к дяде. «Состояние Германии ужасно, — написала она в подробном и безысходном обзоре европейской ситуации, — становится даже неудобно за эту некогда мирную и счастливую державу. Я уверена, там еще остались добрые люди, но они позволяют использовать себя самым отвратительным и постыдным образом. Во Франции кризис уже не за горами. И как отвратительно мы выглядим на фоне этих катаклизмов! Это совершенно аморально, держать за горло Ирландию, готовую в любой момент отбросить всякую лояльность, и при этом принуждать Австрию отказаться от ее законных владений. Что мы можем ответить, если нас начнут беспокоить Канада, Мальта и т. д.? Мне за это несказанно больно». Но какое дело до всего этого лорду Пальмерстону?