- …бе-е-едненький! - и она уткнулась ему в плечо, давя слезы.

«Что ж, - подумал он, - это объясняет наколки».

Через минуту, с усилием сглотнув, она продолжила:

- А на поясе он носит ее брошь. Говорит, это - единственная вещь, которая осталась от нее. Помогает помнить. Он почему-то больше всего боится забыть ее, представляешь?

Эд, стиснув зубы, кивнул.

Они простояли так долго. В тишине, звенящей криком…

Наконец, Эд отстранился и посмотрел на Нику, чувствуя, как нервной птицей бьется в нем вопрос и многоопытным хищником подкрадывается ответ.

- А ты не боишься его?

- Почему? - омуты, черные омуты искреннего непонимания.

- Он ведь убийца, Ника.

- Но… - она повернулась в сторону спящего. Во взгляде - океан всепрощения, безграничного, непостижимо-наивного… - Он же любит ее до сих пор!

Эд сжал ее руку, изо всех сил стараясь не думать. Не думать вообще ни о чем! Прогнать из головы это странное отражение, эту издевательскую двойственность: один убийца, мирно посапывающий на диване, и второй - за ее плечом.

…Проснувшись утром и выйдя на кухню в поисках кофе, он обнаружил на столе бутылку совершенно бомжацкого вида. Из-под какого-то дешевого вина, с косо оборванной этикеткой, она была заткнута пробкой из куска газеты.

Эд вытащил пробку - из чистого интереса. И скривился - пахло до отвращения приторно, с примесью меда, который он терпеть не мог. Брезгливо морщась, он опорожнил ее и выбросил в мусорное ведро. И только потом понял, что это, похоже, была своеобразная благодарность от вчерашнего гостя за кров и… гм, хлеб.

В комнате на пустом диване неряшливо косилась стопка белья. Ника предположила, что он ушел как всегда - ни свет ни заря. Наверное, спешил на работу…

Эд долго и напряженно пытался представить Леонида за работой.

Но так и не смог.

А потом пришли грозы, опутали город паутиной молний.

Безмятежно-голубое небо вдруг разверзало черную пасть и обрушивало ливни на коробки зданий, ослепляя белым огнем «букашек»-прохожих, оглушая грохотом…

Раньше Эд любил такую погоду. Мог выйти на балкон (а то и прямо под теплые струи) и упиваться зрелищем ярящегося неба… Но не теперь.

Оказалось, что его бесстрашная фея до умопомрачения боится грозы!

Едва заслышав далекие громовые раскаты, она мчалась в дом, оставляя под дождем мольберт и краски, роняя растения, выкопанные для пересадки, - забывая обо всем… Она накрывалась с головой одеялом и оставалась под ним до тех пор, пока не таяло последнее тихое ворчание.

Эд пытался помочь - объяснял, что абсолютное большинство разрядов ударяют вдали (считал секунды и километры, как маленькой), что в доме риск в сотни раз ниже, чем снаружи. И даже, отчаявшись получить от нее хоть какой-нибудь отклик, взывал к рациональности - говорил, а стоит ли настолько бояться мгновенной смерти, которую-то и не успеешь осознать?…

Но Ника молчала, дрожа, как испуганный зверек, и только ныряла глубже под одеяло, утаскивая в его пучину и Эда. Что могло бы, пожалуй, выглядеть мило, если бы не этот безумный страх… А он преследовал ее с детства.

Как-то раз, сидя на скамейке с Эдом в умытом солнечном саду, слабая от пережитого Ника рассказала ему о сне, который иногда видела ребенком: она бежит в железном лабиринте, а кто-то ужасный ищет ее, в ярости круша стены, высекая молнии огромными каменными кулаками. Она уже замечает прямоугольник света - выход, как вдруг со зловещим скрежетом сзади падает перегородка… Низкий вибрирующий гул заполняет камеру… И воздух густеет - превращается в прозрачную смолу. Он ловит ее - крохотную мошку. Ни вырваться, ни шевельнуться… Только эта беспомощность, замкнутое пространство и осознание: все, она попалась!…

- В этом месте я начинала кричать: нет! И просыпалась, - Ника прятала взгляд, шепотом доверяя Эду свои детские страхи…

Поэтому он старался быть рядом - спешил домой, заметив грозовой фронт у горизонта, а порой и вовсе оставался с Никой, если гремело с утра.

И все равно однажды не успел.

Он очнулся от оглушительного удара за окном, который заставил внутренности послушно вздрогнуть. И в тот же миг вертикальная белая вспышка во дворе выжгла все предметы в поле зрения. Запищал блок бесперебойного питания. А когда Эд проморгался, громыхнуло и полыхнуло снова - еще сильнее.

Поспешно закрыв компьютер, Эд вылетел из квартиры в кромешный мрак коридора и, чертыхаясь, начал на ощупь спускаться по лестнице. Стоило двери подъезда распахнуться, как он понял: дело плохо. Дождя не было, но фиолетово-черное небо превратилось в карту - диковинную, переменчивую… Безумный географ ежесекундно раздирал ее стальным острием, и небо рвалось с ужасающим грохотом.

Бедная Ника!

С этой мыслью Эд помчался домой на предельной скорости…

Он затормозил юзом у знакомой изгороди. Выпрыгнул из машины, захлопывая дверцу на ходу. Заглушаемые непрекращающимся гулом, листья беззвучно тряслись под первыми каплями. Даже не видя, Эд чувствовал: в своем детском убежище Ника дрожит вместе с ними.

Пинком открыв входную дверь, он влетел в спальню.

И только потом запоздало осознал, что напугал ее еще больше, вот так внезапно ворвавшись. Резкий стук двери заставил ее оторваться от спасительной подушки. Скорчившись от испуга, она обратила к Эду мертвенно-бледное под вспышками молний лицо. И закричала!

Он ринулся к ней, чтобы прижать к себе и успокоить, но поймал лягающуюся ногу.

- Нет! Не-е-ет! - страшно завопила Ника и вывернулась из его рук, царапаясь.

- Ника! Это я, успокойся! - он словил ее и стал мягко сдерживать, игнорируя боль, которую приносили ее коготки. - Теперь все будет хорошо! Ника, девочка моя! Все! Все!…

Но Ника не слышала его и, похоже, не видела. Продолжала яростно вырываться, истерично крича, плача…

Эд был потрясен. Он всю жизнь обходил женщин с их истериками десятой дорогой и сейчас понятия не имел, что еще можно сделать. Поэтому просто начал баюкать ее, сомкнув объятия крепче и бесконечно повторяя:

- Это я, не бойся… Не бойся, это я…

Спустя долгое-долгое время грохот за стенами дома затих. А вместе с ним - и Ника. Она расслабилась, задышала глубже, поглаживая руку Эда там, где еще недавно ранила до крови. И, окончательно погружаясь в сон, с невыразимым облегчением еле слышно шепнула:

- Он ушел.

Русы косы, ноги босы

Жара навалилась на город - надоедливая подруга, и давила на нервы, требуя считаться со своим присутствием…

Под ее душным покровом сны перерастали в кошмары, желания приобретали извращенный оттенок, а сдерживаемое обычно раздражение становилось практически неконтролируемым.

Масла в огонь подливали пробки. На раскаленной сковороде, в которую превратилась дорога, оплывающие потом водители сигналили, высовывались из окон и, обмахиваясь кто газетой, кто мокрым носовым платком, испускали в небо очереди патетической, бессмысленной брани… Казалось, еще пару дней жары, и здесь точно кого-то убьют.

Эд мучился вместе со всеми в «тянучке» - задыхался, потел, безнадежно мечтая въехать с размаху в обжигающе-льдистый сугроб величиной с Эверест и остаться в нем навсегда - замурованным в снегу, прохладным и счастливым…

В один из таких дней вечером он припарковался у калитки совсем измочаленный. Вылез из шипящей машины и поплелся к дому, напоминая самому себе несвежего покойника, который никак не доберется до благословенного свежевыкопанного приюта.

Волна прохлады из распахнутой двери коснулась его, приветствуя, заставляя прикрыть глаза в немом блаженстве…

Но тут подлетела Ника.

Обхватила с противоестественным при такой температуре энтузиазмом и принялась покрывать страстными поцелуями. Ее руки дрожали, а пряди, так и норовившие влезть Эду в рот, пахли медью и солнцем, почти обжигали…

Оглушенный, он замер на миг посреди коридора. Потом взмолился: «Ник, ну хватит! Жарко же», - и попытался осторожно разомкнуть полный нежности, но крепкий захват на собственном затылке.