Но открытое настежь окно впускало косые лучи и горькие ароматы осени. Напоминая о сказке.

Осторожно, чтобы не нарушить ее - удержать это хрустальное равновесие, Эд поднимался и шел на кухню, морщась от холода - Ника говорила, что не может спать в комнате, где «не слышно» ее цветов (видимо, небольшая оранжерея, в которую она превратила дом, чем-то ее не устраивала)… А он почему-то ничего не мог возразить. Да и, с другой стороны, это же был ее дом.

Последняя мысль обычно ввергала Эда в долгую, трансоподобную задумчивость…

На кухне его ждал кофе. Сбежавший и намертво прикипевший к конфорке - уже коричневой от подобных издевательств. Щурясь от непонятного удовольствия, Эд наливал в чашку черную жижу, оставшуюся в кофейнике, поглубже запахивал махровый Никин халат (в цветочек, естественно!) и направлялся к выходу в сад…

Пока ее не было видно, сердце стучало часто и неровно. А потом…

Чуть одетая - с голыми руками или вовсе - в неглиже, она не замечала его мучительно долго. Ходила от одного зеленого счастливчика к другому, глубоко увлеченная своими обычными хлопотами: поливала, гладила листья и, светясь от восторга, заглядывала в их сияющие лица. Эду казалось: все цветы в этом волшебном саду - только ее отражения, только искры от яркого пламени ее юности и красоты!…

Он садился на скамейку, которую собственноручно вытащил под орех (на траве, холодной и мокрой от утренней росы, Эд пить кофе отказался наотрез), а Ника наконец, уловив это движение и ослепительно улыбнувшись, направлялась к нему. Садилась рядом, прислонялась плечом и надолго замирала, глядя вдаль.

Эд начинал тихо тлеть - даже сквозь одежду его опалял нежный, но ощутимый жар ее присутствия… Эти десять молчаливых минут плыли - каждый раз немного разные и всегда слишком долгие.

А затем она бросала на него быстрый, слегка извиняющийся взгляд и так же молча уходила в дом. Отслеживая плавное покачивание ее бедер под невесомой тканью, он торопливым глотком допивал кофе (прихватывая гущу, но не чувствуя этого) и спешил за ней.

Потому что у них было только утро.

Она же опять исчезнет на целый день! Бессердечно оставит его одного в мутной дымке сладостных ускользающих видений.

Утро следовало использовать с толком!

Но когда он достигал спальни, Ника уже начинала переодеваться - сбросив все, стояла у старенького шкафа под бесстыдно яркими лучами из распахнутого окна, забыв (или не заботясь?), что кто-то может ее случайно увидеть. Она думала: что бы сегодня надеть… Ее взгляд рассеянно скользил по содержимому шкафа. Руки медленно перебирали узорчатые и однотонные ткани, задумчиво ласкали череду юбок в углу - походя, не обращая внимания, как те призывно колышутся в ее розовом сиянии: выбери меня! Ну пожалуйста!

Эд полулежал на кровати, зачарованно наблюдая за ее девическим священнодействием. Пожирал ее глазами и оттягивал момент сладостной феерии, когда он наконец коснется губами этих сахарно-розовых сосков!…

Но Ника не замечала его. Или делала вид, что не замечает. (Хотя ему казалось, что невозможно не заметить его, возбужденного до взрыва, на этих дымящихся от нетерпения простынях!) Она никогда не торопилась. Слегка покачивала бедрами, прикладывая к себе очередное плиссированное очарование, вызывая неповторимую игру света и тени на безупречной спине. И тихий глубокий рык из глотки Эда.

Она была невыносимо, безумно, дьявольски притягательна!

И зачастую, не в силах более сдерживаться, он срывался с места, взметая целый ворох разноцветных нарядов, путаясь в них… И, обрушивая ее на кровать, вгрызался в карамельную плоть!…

А порой она внезапно поворачивалась к нему, почти готовому к броску, словно только что обнаружив незнакомого мужчину в своей спальне. Эд ловил на коже холодный отблеск ее неожиданно строгого, изучающего взгляда. Но через мгновение тот таял - словно и не было, и она, юная обнаженная богиня, грациозно опускалась на колени перед ним. Отбрасывала тяжелую волну волос, касалась его губ самыми кончиками теплых, пахнущих кофе пальцев… И скользила все ниже и ниже, прочерчивая на его теле горящую дорожку, парализуя…

В такие моменты перед самым обрывом всех мыслей у Эда мелькало только одно: «Этого не может быть…»

Безусловно, этого просто не могло быть! Ведь спустя каких-то двадцать минут она, отстраненная до неузнаваемости, полностью одетая и легкая, как подхваченная случайным порывом ветра пушинка, вылетала из его машины за квартал до института. И равнодушно бросала его до вечера.

Эд закрывал глаза и долго не двигался с места. Храня ее вкус на кончике языка. Боясь потерять золотую тяжесть ее последних (в это утро! только в это!) объятий… Он знал, что плавное течение времени вернет ее. Но сейчас, в смутной дымке нарождающегося дня, его счастье казалось таким… призрачным. Таким далеким.

Спасательным кругом неожиданно стала работа. Безнадежно заброшенная в сумасшедшее время слежки, она теперь вдруг обрела твердый фундамент - распорядок дня. Эти бесконечные часы до окончания занятий Ники следовало чем-то заполнить. Кроме того, было очевидно, что жизнь с юной девушкой потребует расходов, а значит, нужно сосредоточиться…

Но Карьера в Великой Корпорации пала прахом, конечно. Даже несмотря на квалификацию Эда. Слишком уж много он возомнил о себе и своей незаменимости (слова шефа-козла). Поэтому теперь активно прощупывал связи в поисках нового места - звонил, рассылал резюме. И соглашался на каждую, самую пустяковую подработку, мелочь - в ожидании…

Однако за клавиатурой в привычной домашней обстановке он все равно ловил себя на том, что мысли незаметно сворачивают в запретную сторону. Это ужасно раздражало. Доводило почти до бешенства! Ведь он давно не юноша. Умеет контролировать себя. Да и она уже в его полном, безоговорочном распоряжении!…

Но, словно в насмешку, проклятые мысли уносились то к щемящей розовости утра (сегодняшнего? вчерашнего?), то к ее неизвестному окружению в стенах института.

И последнее было невыносимо!

Эд видел сотню мальчишек - переполненных гормонами сопляков, дышащих ей в затылок, следующих за ней по пятам. Обливающихся потом и фантазиями - беспомощно-щенячьими, не вмещающими и сотой доли ошеломительной правды о ней! И вся эта прыщавая благоухающая нерастраченным тестостероном армия шаталась за ней в его воображении, похрустывая обертками предназначенных ей сладостей, и улыбалась (непременно) кривыми зубами…

Эд нервно поглядывал на часы, пытаясь трансформировать непонятные знаки на циферблате в простой ответ: когда? Уже скоро?…

Ника сводила его с ума. В прямом смысле слова.

Безо всякого предупреждения вдруг бросалась сравнивать Бодлера с Пастернаком. Или анализировать раннее творчество Гюго. Или еще хуже - долго и нудно рассуждала о роли импрессионизма в художественной школе шестидесятых…

В такие моменты, разом забыв об уже почти привычном безмолвном преклонении, Эд злился. Никогда прежде не жалуясь на свой культурный уровень, он ощущал себя ущербным провинциалом, неспособным поддержать элементарный (для кого-то) разговор. В ответ на все ее глубокомысленные вопросы он, спасаясь, лишь невнятно мычал…

И тут же, после «великой Пьеты Микеланджело ди Буанаротти, которая, несомненно, является водоразделом между кватроченто и Высоким Возрождением», в ее удивительно правильной речи неожиданно проскакивали словечки из дурацкого молодежного жаргона. В сочетании с ее (в остальном) полуаристократическими манерами это выглядело настолько дико, что Эду порой хотелось отшлепать ее, как нашкодившего котенка!

Но стоило ему представить свою руку приклеивающейся со смачным звуком к теплому полукружию ее ягодицы… И машина неуправляемо виляла под громкие сигналы соседей по потоку. А Эд, лихорадочно вцепившись в руль и нервно кося на удивленную невольную виновницу его состояния, пытался уйти от столкновения…