— Помню. Я все помню. И ты это знаешь.

— И я все помню. Не веришь?

— Было время, когда я начала сомневаться, а вот сейчас опять почему-то верю.

— Пожалуй, нам надо видеться чаще. Почему бы тебе наконец-то не выйти за меня замуж? Я ведь, собственно, за тобой приехал. Может, вместе махнем в Сочи?

— Можно. У меня ведь тоже отпуск. С сегодняшнего дня.

— Ты у меня догадливая!

— На том стоим! — Она протянула мне бутылку. — Открой, я не умею.

— Сколько тебе потребуется на сборы?

— Дня два.

— По-моему, хватит и одного. Привыкай жить по-военному, раз уж согласилась стать женой военного моряка. И вот еще что: нам не так уж часто придется видеться. В этом году наш корабль стоял в гавани всего сорок один день. И то мы их делили пополам со старпомом.

— Но у тебя же еще бывает месяц отпуска.

— Даже полтора, поскольку служу на Севере.

— Что же, приятный сюрприз, я этого не знала. Не представляю даже, как выдержу эти лишние полмесяца, я просто не готова к этому. Хотя, пожалуй, слишком долго готовилась.

— Ну, в этом мы оба виноваты. Глупенькие были. А вот сейчас ты, по-моему, поумнела, хотя и стала кандидатом наук.

— И наверняка поглупею, став твоей женой.

Я открыл бутылку и наполнил фужеры.

— Извини, но первый тост я всегда пью за тех, кто в море. Им там сейчас не сладко. Не возражаешь?

— Нет. Наверное, мне придется усвоить этот обычай.

— Да, пригодится.

15

Утром мы пошли в загс и подали заявление. Нам сказали, что ждать полагается два месяца. Пришлось долго объяснять, что столько ждать мы не можем, у меня отпуск всего полтора месяца, из них пять дней уже прошло. Женщина, принимавшая заявления, пошла к кому-то советоваться и, вернувшись, пообещала «расписать» нас через две недели и даже во Дворце бракосочетания.

— Вам повезло: тут одна пара взяла заявления обратно, так вот вместо них я и поставила вас на очередь.

Мы чувствовали себя облагодетельствованными, для полноты нашего счастья не хватало лишь, чтобы номер этой очереди был зафиксирован химическим карандашом на наших дланях. Но, говорят, теперь эту операцию осуществляют крайне редко: только в очередях за железными крышками для консервирования.

— Теперь куда? — спросила Анюта, когда мы вышли из загса.

— Мне надо зайти к отцу старшины второй статьи Соколова. Это на улице Третьего Интернационала, возле хлебозавода.

— Иди один, а я пока куплю мяса для пельменей и кое-что для пляжа. Встретимся на углу проспекта Ленина и улицы Кирова, возле гастронома. Полтора часа тебе хватит?

— Постараюсь уложиться.

— Не забудь, что мне еще надо собрать чемодан, замесить тесто, провернуть мясо и налепить пельменей.

И вообще я даже не представляю, как я эти полтора часа буду без тебя.

Видимо, она забыла, что в этом году наш корабль стоял у стенки только сорок один день. Пожалуй, сейчас не стоит напоминать ей об этом.

Дом, где жил Федор Тимофеевич Соколов, я нашел быстро: как раз неподалеку, у трамвайного парка, я когда-то снимал угол у старушки с драчливым петухом.

На звонок никто не отозвался, я позвонил еще раз, подождал и собрался было уходить, когда за дверью прошаркали чьи-то шаги и хрипловатый женский голос спросил:

— Кто там?

— Федор Тимофеевич Соколов здесь живет?

Звякнула задвижка, дверь приоткрылась, и я увидел пожилую женщину, закутанную в пуховый платок.

— Здесь, — сказала она. — Только он хворает, дак звонить надо мне, два раза. Я-то вот тоже простыла посередь лета. Да вы проходите. Вот сюда. Федор! — крикнула она. — К тебе гости, должно быть, от Константина.

Комнатка, куда она меня ввела, наверное, давно не проветривалась, застоявшийся тяжелый воздух был пропитан запахом пищевых отходов и лекарств. На столе, покрытые газетой, лежали, видимо, остатки завтрака, на подоконнике стояла батарея разнокалиберных пузырьков, на стуле возле кровати — металлический стерилизатор со шприцем. На кровати, подложив под спину подушки, полулежал мужчина с худым, обросшим седой щетиной лицом и свалявшейся шапкой густых темных волос. Это было странно: борода вся белая, а на голове ни одного седого волоса. Выцветшие, глубоко ввалившиеся глаза смотрели на меня вопросительно и тревожно.

— Здравствуйте, — сказал я, соображая, куда бы мне сесть.

— Здравствуйте, — ответил Федор Тимофеевич. — Проходите. Садитесь, вон там, в углу, табуретка есть. Вы от Костюхи?

— Да. — Я взял табуретку, поставил ее возле кровати и сел. — Что с вами?

— Опять вот прихватило. Старое это у меня, от войны осталось. Осколок вот тут застрял. — Он указал пальцем чуть повыше виска. — А вынимать его врачи не берутся. Он там как-то плохо сидит.

— И часто он о себе напоминает?

— Напоминает-то кажный день, но терпеть можно. Вот только когда приступы случаются, тут уж терпежу не хватает. На уколах только и держусь.

— А приступы часто бывают?

— Раньше раза два-три в год прихватывало, а теперь почаще. Годы-то немолодые, поизносился. Да что об этом говорить. Как там Костюшка? Здоров?

— У него все в порядке, здоров. Сын у вас хороший.

— Дак ведь в кого ему плохим-то быть? У нас в родне плохих-то не водилось. Хоть и без матери рос, но не без догляду. А вы кем там значитесь?

— Я командир корабля, на котором он служит.

— Вон оно что! А сами-то откуда будете родом?

— Здешний, из-под Челябинска.

— То-то я по выговору замечаю, что вроде бы нашенский. На побывку?

— Да, в отпуск.

— Костюшку-то к зиме совсем отпустят?

Сказать ему, что Костя решил остаться на сверхсрочную? Нет, это огорчит старика. А почему огорчит? Ведь он сам своим письмом толкнул его на это. А может, Костя решил взять отца туда? Но где они там будут жить? Допустим, комнатку я им выхлопочу, но кто за ним будет ухаживать, когда Костя в море? Да и трогать его с места вряд ли стоит: Север — не курорт. Кстати, курорт ему не повредил бы. Может быть, отдать ему свою путевку? Все равно нам через две недели возвращаться, чтобы попасть во Дворец бракосочетания. И путевка еще не заполнена. Я всегда был уверен в мудрости нашего адмирала: это он распорядился, чтобы, вопреки какой-то инструкции, путевку не заполняли. За такое нарушение даже наказывают, но адмирал, по-моему, привык «вызывать огонь на себя».

Однако путевка офицерская, льготная, Федора Тимофеевича с ней в санаторий не примут. Вот ведь какая незадача!

— Так когда его примерно ждать? — повторил свой вопрос Федор Тимофеевич уже в иной форме.

— В ноябре. Если не передумает, — на всякий случай сказал я. Может, Костя уже написал обо всем, письмо придет через два-три дня, пусть оно не будет таким неожиданным.

— То есть как это передумает! — встревоженно спросил Федор Тимофеевич.

— А вдруг захочет на сверхсрочную остаться? Многие остаются, а Косте служба нравится.

Я ожидал, что Федор Тимофеевич спросит: «А как же я?» Но он не спросил, только вздохнул и перевел разговор на другое, заметив, что я машинально достал сигареты.

— Вы курите, мне это не повредит, я уже на поправку пошел. Створку вон откройте, а то дух тут у меня нехороший. Я не велел открывать, чтобы мухи не налетели, шибко они надоедливые.

Я открыл окно, сел на подоконник и закурил, стараясь выпускать дым на улицу. Внизу, во дворе, галдели ребятишки, гоняя по асфальтированной бельевой площадке шайбу. Теперь я понимаю, почему наши команды так плохо играют в футбол: откуда возьмутся футболисты, когда мальчишки-то даже летом шайбу гоняют?

— Вы уж не обессудьте, что принять вас, как надо, не могу. И угостить нечем, вот разве чайку попросить у соседки, — предложил Федор Тимофеевич.

— Спасибо, не нужно.

Но соседка, видимо, сама догадалась вскипятить чайник, внесла его в комнату и торопливо стала прибирать на столе.

Кто-то забросил шайбу в ворота, и мальчишки, подражая мастерам, заорали, поднимая вверх клюшки.