— Если уж поощрять, то не меня, а тех, кто непосредственно в этом участвовал. И в первую очередь старшего помощника инженера-механика Солониченко и две аварийные партии, которые работали на танкере.

— Вот и подготовь проект приказа, я подпишу. Ну а насчет тебя самого мы подумаем.

— Собственно, я уже получил презент… — И, рассказав о двух ящиках виски, спросил, что с ними делать.

— Оприходовал, говоришь? Ну и зря, будешь теперь годами таскать их с собой, и ни один ревизор тебе их не спишет. Тут ты сильно оплошал.

— А что было делать? Не пускать же их по кругу?

— Я бы тебе пустил! Ну ладно, устроим прием какой-нибудь делегации, тогда и спишем. Как твой старпом Синельников? Справится без тебя?

— Вполне. Кстати, он четвертый год в старпомах, пора бы ему корабль дать.

— Вот и посмотрим, на что он способен. Ему без тебя тут предстоит горячая работка, ну да не буду тебе забивать мозги, отдыхай без забот.

Вернувшись на корабль, я позвал старпома, замполита и механика, и мы вместе подготовили проект приказа командира соединения. Замполит и механик настаивали на поощрении многих матросов краткосрочными отпусками и недоумевали, почему я так упорно возражаю. А я, помня намек адмирала о предстоящей горячей работенке, опасался, как бы потом эти отпуска не «зажали». Однако, учитывая, что во время планово-предупредительного ремонта верхние команды не так уж заняты, согласился дать отпуска четверым наиболее отличившимся, исключая электромеханическую боевую часть. Естественно, механик остался недоволен таким решением. Ничего, потом поймет, почему я это сделал.

Когда старпом, механик и замполит ушли, я написал представление на досрочное присвоение капитану третьего ранга-инженеру Солониченко И. П. воинского звания «капитан второго ранга-инженер». Читая приказы о досрочном присвоении званий, я заметил, что обычно звания присваивают за особо выдающиеся заслуги, но почему-то всего за два-три месяца до истечения срока. А Солониченко оставалось около года. Так что представление я писал без особой надежды, однако по опыту знал: надо просить всегда больше, начальство обязательно «срежет». Если уж не присвоят звание, то по крайней мере отметят в приказе Главнокомандующего Военно-Морским Флотом, а не командира соединения. Потом кадровики подчеркнут это место в «личном деле» красным карандашом, что обычно способствует продвижению по службе, а механик вполне этого заслуживает.

Что-то произошло с моим старпомом капитаном 3 ранга Синельниковым: он действовал на редкость расторопно, успел даже заказать мне билет на утренний самолет. Да, обретя самостоятельность, он обретал и уверенность. Его осторожность и медлительность, видимо, объяснялись тем, что он вынужден был оглядываться на меня. Пора ему выходить в автономное плавание. Для меня это, конечно, нежелательно: сколько еще придется натаскивать нового старпома? К тому же неизвестно, какого дадут, лучше выдвинуть кого-нибудь из своих. А Синельникова держать больше не стоит. Если девка долго засидится в невестах, потом ей трудно подыскать подходящего жениха. Так и на службе: чуть попридержали в должности, следующую уже не дадут — возраст к сорока, значит «бесперспективный», подумывай о пенсии или не очень пыльном, но скучном местечке на берегу.

К двадцати четырем ноль-ноль мы с Синельниковым закончили приемку-передачу дел, и у меня еще оставалось часов пять-шесть, чтобы поспать. Приняв душ, я лег в постель и сразу же, как говорит наш корабельный доктор, «ушел на погружение».

Одиннадцать лет корабельной службы приучили меня спать в любое время и в любом положении, и урывками, хотя бы по пять минут, и беспробудно, многие часы и даже целые сутки, если выдается свободное время, спать впрок и отсыпаться за бессонные походные вахты. Последние трое суток я не смыкал глаз и поэтому сейчас погрузился так глубоко, что матросу Егорову едва удалось «достать» меня.

— Товарищ командир, вставайте, пора на аэродром ехать.

Служба приучила меня стряхивать сон мгновенно, не разомкнув век. Я спустился на палубу и нащупал на привычном месте одежду. Открыв глаза, первым делом посмотрел на укрепленные над столом морские часы и понял, что на самолет опаздываю. Но Егоров, перехвативший мой взгляд, успокаивающе пояснил:

— Адмирал свою машину прислал.

Вот уж никак не ожидал от старика такой щедрости!

Егоров тоже доволен, его обожженное, в ссадинах и подтеках лицо сияет, как надраенный нактоуз магнитного компаса.

— Кофе пить будете? — спрашивает он, доставая из рундука чистое полотенце.

— Что-то не хочется.

— А коки вам такой завтрак сварганили — закачаетесь! Вариации на тему: «Скорбь интенданта».

— Разумеется, не без вашего участия?

— Я только дирижировал, исполняли: соло на сковородке — матрос Додеашвили, дуэт на кастрюлях — матросы Горин и Гришин.

— Ну, если Додеашвили…

Егоров знал мое пристрастие к кавказской кухне и тотчас исчез за дверью только затем, чтобы тут же появиться с подносом, накрытым салфеткой ослепительной белизны. Жестом циркового фокусника Егоров сдернул салфетку, и взору моему предстал живописный натюрморт, вполне достойный кисти самых выдающихся художников современности.

— Видать, не перевелись еще на флоте интеллигенты.

— На том стоим, товарищ командир! — Улыбка до ушей рассекает физиономию Егорова, на которой даже ожоги и ссадины выглядят уместно.

— Чему радуетесь? — притворно ворчу я. — Отец-командир уезжает, а вы, понимаете ли, демонстрируете все свои тридцать два непломбированных зуба.

Егоров мгновенно натягивает на лицо скорбную маску и трагически восклицает:

— Задумался прогресс, овдовела гуманность!

Кажется, это из Сухово-Кобылина. Егоров — парень начитанный и веселый, наверное, в отпуске я буду скучать без него.

Он провожает меня до машины. Мы осторожно идем по палубе, она еще мокрая и скользкая от упавшего в гавань утреннего тумана. В гавани непривычная тишина, слышно лишь, как в трубах сипит пар да всхлипывает в шпигатах вода. Где-то на рейде испуганно вскрикнул пароходный гудок, и звук его тут же захлебнулся в рыхлой вате тумана. Да, входить в гавань сейчас не так просто, а судя по тому, как нарастает шум перемолачиваемой винтами воды, пароход входит. Скорее всего, большой морской буксир или спасатель, может быть, он тянет за собой еще какую-нибудь посудину.

— «Витязь», — безошибочно определяет Егоров.

Ну да, это гудок «Витязя», туман лишь слегка приглушил его, сделал сипловато-простуженным. Странно, что я узнал его не сразу, а Егоров тотчас. Значит, парень любознательный, приметливый, а из таких моряки и получаются.

По палубе навстречу нам, скользя между рельсами минной дорожки, от рубки дежурного бежит рассыльный. Безветренно, однако матрос по привычке зажал в зубах ленточки бескозырки и балансирует руками, чтобы не упасть. Издали он похож на большую черную птицу, устало размахивающую крыльями. На одном крыле белая отметина. Черная птица с белой отметиной. Да это же бумажка! К черту бумажки, пусть несет старпому.

Видимо, матрос не рассчитывал нас встретить, шарахнулся в сторону. Я узнал Мельника. Он тоже узнал меня и уже в спину доложил:

— Товарищ командир, телеграмма.

— Отнесите старшему помощнику.

— Есть! — привычно отозвался матрос, но тут же поправился: — Прошу прощения, но телеграмма адресована лично вам.

Мельник еще молодой, наверное, не знает, что все телеграммы, поступающие на корабль, независимо от того, о чем они и кого непосредственно касаются, адресуются командиру. Надо послать двух электриков в ракетный арсенал — телеграмма командиру; у капитан-лейтенанта Саблина жена родила девочку — тоже сообщают командиру; в сапожную мастерскую перед выходом в море сдали в ремонт двадцать четыре пары ботинок и теперь их надо забрать — опять телефонограмма командиру, хотя об этом должен позаботиться в первую очередь интендант. Нет, пусть уж теперь Синельников в этом разбирается.

— Гражданская, — уточняет Мельник.