А я снова гладил ее волосы и не знал, что сказать. Когда она немного успокоилась, сообщил:

— А ведь я приехал за тобой. И комнату уже снял в Ленинграде.

Она отстранилась от меня и сухо сказала:

— Спасибо. Но я никуда не поеду.

— Почему?

— Неужели это надо объяснять?

Я растерянно молчал. Потом пробормотал:

— Да, конечно, объяснять незачем. — И в упор спросил: — Значит, все, что было до этого, — ложь?

Она отшатнулась, как от удара.

— Уезжай!

— Ну и уеду. Завтра же.

— Сделай одолжение.

Я ушел в ее кабинет, меня душили обида и злость. Часа два я ворочался на жестком топчане, потом встал и вышел на улицу. Дождя не было, светало, в чистой чаше неба гасли последние звезды. Кишлак уже просыпался. Вот где-то звякнул подойник, тявкнула собака, тревожно и тонко заржал жеребенок, должно быть, потерявший спросонья мать.

Хорошо бы раздобыть лошадь, чтобы добраться до станции. Я понимал, что мы оба погорячились, что оба ужасно упрямы и неуступчивы, что уезжать сейчас по меньшей мере глупо. И все-таки где-то в подсознании точил и точил червячок: «А если и в самом деле все, что было до этого, — ложь? Ведь можно лгать и не умышленно. Раньше ей казалось, что она любит меня, а теперь поняла, что — нет. Тогда пусть прямо скажет об этом».

Анютка не спала. Завернувшись в одеяло, она сидела в углу кровати и смотрела в пространство.

— Может, поговорим? — спросил я.

— О чем?

— Неужели нам не о чем с тобой говорить? Почему ты не хочешь ехать со мной?

— Потому что мне не нужна твоя жалость.

— Вот как?

— Да, жалость! Ты же не сказал мне об этом сразу. А когда увидел, как я тут живу, какая я бессильная, пожалел. И про комнату выдумал. И вообще ты меня выдумал. Еще раньше. Всю выдумал! А я вовсе не такая, какой ты меня выдумал. И любил ты не меня, а ту, выдуманную. Рано или поздно ты это поймешь и разочаруешься. Но будет уже поздно. Вот почему я не хочу с тобой ехать. Да и как я могу сейчас уехать? Кому-то надо тут работать.

— Подумаешь — незаменимая!

— Да, незаменимая! — с вызовом сказала она.

Как же я был тогда глуп, если не понял, что смерть мальчика разбудила в ней то самое упрямство, которое всегда было ей свойственно и, наталкиваясь на мое упрямство, становилось слепым и безрассудным.

Я уехал в то же утро…

14

Лида Дедова, конечно, не знала обо всем этом и переспросила:

— Так почему же?

Я опустил голову и молчал. Наверное, вид у меня был как у школьника, не выучившего урок.

— Снизить ему отметку, — предложила Семеновна.

— А по-моему, наоборот, — повысить на один балл, — сказал Венька.

— А можно дополнительный вопрос? — обращается к Антонине Петровне уже успевшая покормить свое чадо Маша и поднимает руку…

— Валяй, — разрешает Венька.

— Скажи, Виктор, ты интересно живешь?

А в самом деле, интересно ли я живу? Признаться, я никогда об этом не думал. Я понимаю, о чем спрашивает Маша, перебираю в памяти основные этапы своей жизни. После училища меня оставили в Ленинграде, но сразу после той поездки в кишлак я попросился на Тихий океан. Потом — Балтика, за ней — Север. В тридцать один год стал командиром ракетного крейсера. Мои сокурсники считают, что я сделал блестящую карьеру, мне это приятно слышать, хотя сам я никогда не делал карьеры. Да и Маша спрашивает вовсе не об этом.

А в чем, собственно, «интересность» нашей жизни? Кажется, Сент-Экзюпери говорил о счастье человеческого общения. Сколько же людей прошло через мою жизнь? Одни приходили, другие уходили. И так каждые полгода. Через каждые три года полностью обновлялся весь экипаж. Пожалуй, нигде нет такой безграничной возможности человеческого общения, как на военной службе. Между прочим, этим она тоже интересна. С кем только не сталкивает тебя судьба!

Смирнов пришел этаким недотепой, а сейчас вот заканчивает Строгановское, говорят, будет незаурядным художником. Может, и Мельник пойдет по его стопам. Игорь Пахомов — прирожденный философ. Саблин тоже склонен к размышлениям о смысле жизни, но впадает в крайности, Костя Соколов… Не забыть бы зайти к его отцу. Интересно, что мне удастся вылепить из «апостола» Егорова? Задатки хорошие, но тоже склонен к взаимоисключающим крайностям.

Пожалуй, самое интересное в том, что в этой их бесконечной смене улавливаешь стремительный бег нашего неуемного века. Приходят они вроде бы все одной «кондиции», как говорит Протасов. Всем по восемнадцать, еще не оперившиеся. Но вспоминаешь, какими приходили восемнадцатилетние лет пять или даже три года назад, и видишь, что эти уже другие. И лучше — умнее, осведомленнее и сообразительнее; и, пожалуй, хуже — слишком рациональны. Или старательно прячут свои эмоции? Может, и так.

Да, но что ответить Маше? Я доволен, мне интересно? Пожалуй, интересно. Но я вовсе не доволен, мне многого не хватает. Наверное, я сделал не так уж мало, но я-то знаю, что мог сделать больше. Да и круг наших интересов не замыкается рамками служебной деятельности. И все, что за ней, пока что туманно, а порой недосягаемо.

А может, в достижении недосягаемого и есть главный интерес?..

— Не знаю, — сказал я.

Коллективными усилиями мне вывели твердую тройку и разрешили сесть за стол. В дислокации войск «противника» произошли неуловимые изменения, рядом с Анютой образовалось пустое пространство, и я вошел в него, как в узкие ворота гавани, — сосредоточенно и осторожно.

— Здравствуй, Анюта! — тихо сказал я.

— Здравствуй, Витя. Я не думала, что ты приедешь.

— Случайно совпало с отпуском. Еду в Сочи, да вот завернул по такому случаю. Опаздываю в санаторий на четыре дня, как думаешь: пустят?

— Не знаю.

— Но ты же медик. Говорят, даже кандидат наук. Это правда?

— Правда.

— Поздравляю.

— Спасибо.

Опять мы говорим совсем не о том. Когда же это кончится? Ведь я же обманывал себя, когда брал эту путевку, когда получил телеграмму Лиды Дедовой и внушал себе, что лечу в Челябинск только ради юбилея. Все равно эту путевку я бы не использовал и прилетел сюда.

К тому же нас без конца прерывают. Наиболее распространенный вопрос: «А помнишь?» Вспоминаем забавные, пустячные, но милые сердцу случаи из нашей школьной жизни, резвимся, как дети, и Антонина Петровна снисходительно улыбается. Она сильно сдала за эти пятнадцать лет, но глаза по-прежнему молодые и живые, на нас они смотрят ласково и с гордостью.

— Пожалуй, ваш класс был у меня самый лучший, — говорит она. — Смотрите, какие люди вышли: семь педагогов, четыре врача, три инженера, два летчика, моряк, журналист, актриса, двое уже защитили кандидатские диссертации.

Второй кандидат наук — Мишка Полубояров. Он приглашает меня к себе:

— Переночуешь у меня, это недалеко. У меня трехкомнатная квартира, места хватит.

— Не ходи к нему, — говорит Венька. — Я был однажды — тоска зеленая. Весь вечер они с женой демонстрировали способности своих чад: дочь у него учится в музыкальной школе, а сын — в английской. Старательно лепят из них вундеркиндов, а мне было жаль детишек. Пойдем лучше ко мне, поговорим за жизнь, может, я тебе поплачусь в жилетку. Понимаешь, очень уж мне желательно порыдать на твоей могучей морской груди.

Видимо, у Веньки действительно что-то наболело, надо дать ему «выплакаться». Мы с ним дружили, хотя последние годы переписывались редко, главным образом по праздникам.

Анюта подтверждает:

— Сходи к нему, у него стрессовое состояние, надо его встряхнуть. Ты ему нужен.

Хочется спросить: «А тебе?» Но я боюсь спрашивать об этом, боюсь, что она скажет: «Уже нет».

Дверь нам открыл мальчик лет девяти, вылитый Венька, с такими же толстыми губами, с такими же веснушками, даже вихор там же, где у Веньки, — справа.

— Это мой отпрыск Колька, точнее — Николай Вениаминович. Он сочинение писал на тему: «Моя семья», там представил всех так: «Моего пану зовут Веней, маму Ниной, а меня Николаем Вениаминовичем».