КНИППЕР. Ялта промелькнула как сон. Мне так отрадно вспомнить, как хорошо я провела первые дни у Вас, когда я не была еще актрисой. Только гадко, что Вы прихворнули. От Севастополя у меня осталось скверное воспоминание, да и у Вас тоже, правда? Зато в Ялте – сплошной шумный праздник – генеральские наезды, кормление их, езда в театр, там овации, гвалт, адреса и в довершение завтрак у Татариновой на крыше в феерической обстановке!
Ну, а Вы что поделываете, писатель? Что у Вас на душе, что у Вас в голове, что Вы надумываете в Вашем славном кабинете? Рады в общем нашему приезду? Напишите мне хорошее, искреннее письмо, только не отделываетесь фразочками, как Вы часто любите делать.
В июне надеюсь увидеться с Вами, коль Вы меня примете. Поживем потихонечку, да Вы ведь, впрочем, в Париж удираете. Ну, видно будет.
В мае Чехов приезжал в Москву; в июле Книппер гостила в Ялте у Чехова, который жил с матерью и сестрой. По дальнейшей переписке ясно: взаимоотношения писателя и актрисы претерпели перемену, хотя объяснения, хоть какого-то ясного для родных, явно еще не было.
Между Севастополем и Харьковом. 6 августа 1900 года.
КНИППЕР. Доброе утро, дорогой мой!
Вчера, как рассталась с тобой – долго смотрела в темноту и много, много было у меня в душе. Конечно, всплакнула. Я ведь так много пережила за это короткое время в вашем доме. Я сейчас и писать не могу толком, только думаю об этом бессвязно. Вчера жутко было одной остаться от всего, что сразу нахлынуло на меня. Думала все о тебе – вот он едет на конке, вот он у Киста, почистился и пошел скитаться по городу.
Пишу и гляжу в окно, – ширь и гладь, и мне приятно после южной пряной красоты. Будущее лето мы с тобой постараемся пожить на севере, хорошо? Коли не удастся – что делать! Помечтаем пока.
Ялта. 9 августа 1900 года.
ЧЕХОВ. Милая моя Оля, радость моя, здравствуй!
Теперь сижу в Ялте, скучаю, злюсь, томлюсь. Вчера был у меня Алексеев. Говорили о пьесе, дал ему слово, причем обещал кончить пьесу не позже сентября. Видишь, какой я умный.
Мне все кажется, что отворится сейчас дверь и войдешь ты. Но ты не войдешь, ты теперь на репетициях или в Мерзляковском переулке, далеко от Ялты и от меня.
Москва. 16 августа 1900 года.
КНИППЕР. Помнишь, как ты меня на лестницу провожал, а лестница так предательски скрипела? Я это ужасно любила. Боже, пишу, как институтка!
А вот сейчас долго не писала, скрестила руки и, глядя на твою фотографию, думала, думала и о тебе, и о себе, и о будущем. А ты думаешь?
Мы так мало с тобой говорили, и так все неясно, ты этого не находишь? Ах ты мой человек будущего!
Ялта. 27 сентября 1900 года.
ЧЕХОВ. Ты пишешь: «ведь у тебя любящее, нежное сердце, зачем ты делаешь его черствым?» А когда я делал его черствым? В чем, собственно, я выказал эту свою черствость? Мое сердце всегда тебя любило и было нежно к тебе, и никогда я от тебя этого не скрывал, никогда, никогда, и ты обвиняешь меня в черствости просто так, здорово живешь.
По письму твоему судя в общем, ты хочешь и ждешь какого-то объяснения, какого-то длинного разговора – с серьезными лицами, с серьезными последствиями; а я не знаю, что сказать тебе, кроме одного, что я уже говорил тебе 10000 раз и буду говорить, вероятно, еще долго, т. е. что я тебя люблю – и больше ничего.
Если мы теперь не вместе, то виноваты в этом не я и не ты, а бес, вложивший в меня бацилл, а в тебя любовь к искусству.
Чехов приехал в Москву в конце октября, а 10 декабря 1900 года выехал за границу. Из Ниццы приехал в Рим, но, вместо поездки в Неаполь, вернулся в Ялту, куда приезжала Книппер, попросив Чехова определиться.
Москва. 21 марта 1901 года.
КНИППЕР. Я бы приехала к тебе, но ведь мы не можем жить теперь просто хорошими знакомыми, ты это понимаешь. Я устала от этого скрыванья, мне тяжело это очень, поверь мне. Опять видеть страдания твоей матери, недоумевающее лицо Маши – это ужасно! Я ведь у вас между двух огней. Выскажись ты по этому поводу. Ты все молчишь. А мне нужно пожить спокойно теперь. Я устала сильно…
Москва. 17 апреля 1901 года. После поездки в Ялту.
КНИППЕР. Мне как-то ужасно больно думать о моем последнем пребывании в Ялте, несмотря на то, что много дурили. У меня остался какой-то осадок, впечатление чего-то недоговоренного, туманного…
Приезжай в первых числах, и повенчаемся и будем жить вместе. Да, милый мой Антоша?
Из письма не выходит, что такое решение уже было принято совместно. Но Чехов отозвался, приехал в Москву с намерением повенчаться и поехать по Волге; правда, после венчанья в церкви, фактически тайного, молодожены уехали в санаторий в Аксеново под Уфой, по предписанию врача, на кумыс.
Петербург. 31 марта 1902 года.
Во время гастролей у актрисы случился выкидыш.
КНИППЕР. Со мной вышел казус, слушай: оказывается, я из Ялты уехала с надеждой подарить тебе Памфила, но не сознавала этого. Все время мне было нехорошо, но я все думала, что это кишки, и хотя хотела, но не сознавала, что я беременна… Как бы я себя берегла, если б знала, что я беременна. Я уже растрясла при поездке в Симферополь, помнишь, со мной что было? И в «Мещанах» много бегала по лестницам.
После такого несчастья прежняя жизнь в разлуке продолжалась, естественно, не без все усиливающейся тревоги у актрисы.
Москва. 20 декабря 1902 года.
КНИППЕР. Итак, сыграли «На дне». С огромным успехом для Горького и для театра. Стон стоял. Было почти то же, что на первом представлении «Чайки». Такая же победа. Горький выходил после каждого акта по несколько раз, кланялся смешно, убегал при открытом занавесе. Публика неистовствовала, лезла на рампу, гудела. Играли все равно, хорошо, постановка без малейшего шаржа…
Главная-то красота спектакля та, что не сгущали краски, было все просто, жизненно, без трагизма. Декорации великолепны. Театр наш снова вырос. Если бы «На дне» прошло серенько – мы бы не поднялись еще года два на прежнюю высоту. А К.С. все-таки мечтает о «Вишневом саде» и вчера еще говорил, что хоть «Дно» и имеет успех, но душа не лежит к нему. Вранье, говорит.
Ялта. 20 января 1903 года.
ЧЕХОВ. Ты, родная, все пишешь, что совесть тебя мучает, что ты живешь не со мной в Ялте, а в Москве. Ну как же быть, голубчик? Ты рассуди как следует: если бы ты жила со мной в Ялте всю зиму, то жизнь твоя была бы испорчена и я чувствовал бы угрызения совести, что едва ли было бы лучше. Я ведь знал, что женюсь на актрисе, т. е., когда женился, ясно сознавал, что зимами ты будешь жить в Москве. Ни на одну миллионную я не считаю себя обиженным или обойденным, – напротив, мне кажется, что все идет хорошо или так, как нужно…
Москва. 13 марта 1903 года.
КНИППЕР. Я очень легкомысленно поступила по отношению к тебе, к такому человеку, как ты. Раз я на сцене, я должна была оставаться одинокой и не мучить никого.
Ялта. 18 марта 1903 года.
ЧЕХОВ. Не говори глупостей, ты нисколько не виновата, что не живешь со мной зимой. Напротив, мы с тобой очень порядочные супруги, если не мешаем друг другу заниматься делом. Ведь ты любишь театр? Если бы не любила, тогда бы другое дело.
Петербург. 9 апреля 1903 года.
КНИППЕР. Два первых спектакля прошли. «На дне» принимали неважно очень. Пьеса не нравится большинству. Первые два акта и мы все играли почему-то вразброд. В третьем акте Андреева так заорала, что в публике пошли истерика за истерикой, кричали: занавес! Волнение страшное. Вся зала поднялась.
Что произошло? Кажется, Мария Федоровна Андреева, которая, как пишут, в Петербурге исполняла роль Василисы, хотя в Москве на премьере она играла роль Наташи, решила спасти положение – и спасла. Но откуда знать актрисе, что пьеса не нравится большинству? Поразительна ее реакция на ЧП: если провал, на ее взгляд, оборачивается победой, только бы радоваться, нет…