Изменить стиль страницы

«Шло первое представление в Севастополе «Эдды Габлер» Ибсена… После третьего акта слышу чей-то чужой мужской голос:

– Это великолепно! Это великолепно, я вам скажу.

А затем стук в мою дверь и голос Антона Павловича:

– Можно к вам?

Когда они оба вошли, Чехов и Горький, меня прежде всего поразило, до чего они разные!»

Горький был – для светской дамы и актрисы – совершенно из другого мира. Вероятно, Чехов пропустил его вперед. «Горький показался мне огромным. Только потом, много спустя, стало ясно, как он тонок, худ, что спина у него сильно сутулится, а грудь впалая. Одет он был в чесучовую летнюю косоворотку, на ногах высокие сапоги, измятая как-то по-особенному шляпа с широкими полами почти касалась потолка и, несмотря на жару, на плечи была накинута какая-то разлетайка с пелериной. В мою уборную он так и вошел в шляпе».

« – Черт знает! Черт знает, как вы великолепно играете, – басит Алексей Максимович и трясет меня изо всей силы за руку (он всегда басит, когда конфузится). А я смотрю на него с глубоким волнением, ужасно обрадованная, что ему понравилось, и странно мне, что он чертыхается, странен его костюм, высокие сапоги, разлетайка, длинные прямые волосы, странно, что у него грубые черты лица, рыжеватые усы. Не таким я его себе представляла.

И вдруг из-за длинных ресниц глянули голубые глаза, губы сложились в обаятельную детскую улыбку, показалось мне его лицо красивее красивого, и радостно ёкнуло сердце».

В ту весну в Крыму неприметно для всех разыгралась другая любовная история – Чехова и Книппер.

«Однажды осенью, после нашей поездки в Крым, мне доложили, что спрашивают меня Шаляпин и Горький. Они пришли просить достать денег для помощи духоборам, высылаемым куда-то в Америку…»

Представьте себя на месте актрисы, сколько-нибудь известной или прославленной. К вам приходят, ну, кто угодно, из заинтересованных лиц, из студентов, из светских дам, с просьбой помочь кому угодно, но в данном случае Шаляпин, уже известный певец, и Горький, еще более известный писатель, – приходят к актрисе? Нет, с какой стати? Приходят к светской даме, известной в высшем обществе, среди крупного чиновничества и купечества, то есть там, где водятся деньги, несравнимые с их гонорарами. И она, конечно, помогла им и духоборам, и всем, кто нуждается, пользуясь вниманием к ней людей состоятельных.

«С той поры мы видались с Алексеем Максимовичем очень часто. Приезжая в Москву, он всегда заходил ко мне, подолгу засиживался… Он присылал ко мне людей из Нижнего с просьбой устроить их, сделать то или другое. Бывая у меня, он часто говорил, встречая много народу: «Место свято пусто не бывает».

Пьеса «На дне», репетиции с поездкой на Хитров рынок, роль Наташи, казалось бы, совершенно не подходящая для Марии Федоровны, успех спектакля предрешили все дальнейшее.

«В третьем акте ему понравилось, как я играла. Пришел весь в слезах, жал руки, благодарил. В первый раз тогда я крепко обняла и поцеловала его, тут же на сцене, при всех». Такого романа между актрисой и писателем во всей истории человечества не было, но сколько было наговорено тогда, и новая волна непонимания, лжи и откровенной клеветы несется вновь сегодня.

Известно, Мария Федоровна не жила с мужем (вина его), но согласилась остаться в его доме ради детей, с условием: если она кого полюбит, он первый узнает о том, что подразумевало официальный разрыв. Такое условие предполагало само собой безупречное поведение жены. Поэтому пусть не твердят злопыхатели в блогах «о мужьях» М. Ф. Это заведомая ложь. Она полюбила и связала открыто свою жизнь с Горьким. Казалось бы, не редкая уже для той эпохи история, но шум был поднят огромный и в Москве, и в Художественном театре, докатится до США, где пресса будет исходить в ханжеской истерике.

Мария Федоровна сняла себе квартиру; не она, а Горький поселился у нее. Она писала ему в письме от 10 мая 1904 года: «…Вообще «высшее общество» – исполняется пророчество Константина Сергеевича – отвернулось от меня! Сегодня я провожала Л.Л., и на вокзале семейство Жедринских (тот самый камергер, который был у Коровина) не удостоило меня узнать и прошло мимо особенно строго, я чуть было не упала в обморок «от отчаяния», но удержалась ввиду многочисленной окружающей меня публики.

Вот оно, возмездие за дурное поведение! О-о-о!! И как мне было весело и смешно. Весело, что я ушла от всех этих скучных и никому не нужных людей и условностей. И если бы даже я была совершенно одна в будущем, если я перестану быть актрисой, – я буду жить так, чтобы быть совершенно свободной! Только теперь я чувствую, как я всю жизнь крепко была связана и как мне было тесно…»

Анна Каренина новой эпохи в России. Как быстро все переменилось! Но власти не хотели о том ведать и лишь усиливали репрессии. Студенческие беспорядки и избиения студентов сотрясали всю Россию и определяли умонастроение общества на многие годы вперед. Без учета этих обстоятельств всякое слово об эпохе начала XX века – неправда и ложь.

Беспокойство Марии Федоровны и хлопоты за арестованных студентов, с пропуском репетиций, вызвали недовольство Станиславского, будто она проявляет небрежность в работе, при этом он, избегая прямого разговора с актрисой, говорит на эту тему с Саввой Тимофеевичем Морозовым… Проявляет какое-то недовольство актрисой и Немирович-Данченко… С каждой новой ролью возникают внутренние течения и трения. Возможно, руководство театра не мирилось с премьерством, невольным для актрисы. В «Чайке» Мария Федоровна с Москвиным не играли, но их посадили под сцену, откуда они пропели песню… Когда же Художественный театр собрался в Крым, пришлось дать роль Нины Заречной Марии Федоровне, вместо Роксановой, по желанию Чехова. При постановке «Вишневого сада» тоже возникли сложности: сочли, что роль Вари – главная, но М.Ф. не справиться, решила О. Л. Книппер, а со слов Немировича-Данченко выходило, что М.Ф. «боится выглядеть слишком аристократичной» для Вари, чему Чехов не поверил, видимо, ибо когда ему предоставили на выбор четырех актрис на роль Вари: Андрееву, Лилину, Литовцеву и Савицкую, он выбрал М.Ф.

Художественный театр, следуя новым веяниям, ставит пьесы Метерлинка, что куда ни шло, но уж как-то странно – с чтением реферата на тему «Тайна одиночества и смерти», что воспринимается как кризис театра. Сохранилась переписка между М.Ф. и Станиславским 1903-1904 годов, когда у нее зреет мысль в виду сложившихся обстоятельств не то, что уйти, а взять годичный отпуск, – по ней видно, увы, Константин Сергеевич оказался не на высоте: он не вник в сомнения и тревоги актрисы, принял все за обычные интриги: решила уйти – пусть уходит, уходит навсегда.

Мария Федоровна думала совершить турне по России и заработать хотя бы половину того, что собрала – 50 тысяч – Комиссаржевская, деньги – ясно – были нужны ей не для себя, но тут вмешались события и прежде всего Кровавое вокресенье, арест Горького, в это время Мария Федоровна была больна тяжело в Риге. Она внесла залог в 10 тысяч, кажется, больше, 17 тысяч, за Горького. Проведя какое-то время на юге, они поселились в Финляндии, и в это-то время Репин написал портрет Марии Федоровны.

Кажется, портрет не совсем окончен. Если посчитать, Марии Федоровне 37 лет, Илья Ефимович знал ее с детства, и он невольно мог подчеркнуть ее возраст, – ведь он ее помнил, скажем, такой, какой мы ее видим на фотографии 1887-1888 годов, – должно учесть и то, что М.Ф. в начале года впервые и очень серьезно была больна (как Комиссаржевская в это время), волнения за Алексея Максимовича, который чуть не угробил свое здоровье в казематах Петропавловской крепости, неясность, что его и ее ожидает, а тут самоубийство Саввы Морозова, с возней вокруг полиса в 100 тысяч, что он оставил ей лично на случай, по его словам, если она, роздав все свое всем, останется на старости лет одна и нищая, как актриса в песне Беранже.

Комментаторы в блогах, не касайтесь этой темы, ничего, кроме глупостей, вам тут не родить! Савва Морозов сотворил свою судьбу, как и Савва Мамонтов, как и Константин Станиславский, лучше мало кому из вас удастся. Еще в марте 1904 года, когда М.Ф. решилась взять годичный отпуск, и все кипели – Станиславский, Немирович-Данченко, Савва Морозов, – у всех всплыли свои обиды и доводы, она писала Горькому: