— Подумай, кому ты это говоришь! — услышала Арника.

Государю Ангарскому Терну, потомку великих воинов, не проигравшему в своей жизни ни одного поединка и почти ни одной битвы (сражение у Ощеренной Пасти не в счет), первому человеку, способному слышать меня… первому человеку, равному мне…

Терн рассмеялся коротко и резко.

…ты равен мне, потому что поклялся забыть на время, что ты могущественный властитель… поклялся никого ни к чему не принуждать… иначе…

И внезапно Терн стал таким, как все, — далеким и почти не существующим из-за огромного расстояния. Прозрачная стена вновь была на своем месте и стала плотнее, чем раньше. Сквозь нее нельзя было распознать даже глубину его гнева. Арника растерянно озиралась.

Терн молча отвернулся и сел к столу. Арника подскочила к нему и принялась разглядывать, близко поднеся свечу, но то, что творилось в нем, оставалось скрытым. Теперь ей казалось, что у нее отобрали часть ее существа, самую потаенную и драгоценную.

— Скажи, Терн, если я поеду с тобой, — она говорила вслух, не заботясь о том, какие звуки издает ее горло, — если я поеду, будешь ты слушать меня, говорить со мной?.. Изредка… Пусть изредка… позволишь мне заглянуть в твои сны?.. покажешь мне еще свой город?.. Если я поеду с тобой…

Терн положил перед собой книгу и открыл застежки. На Арнику он больше не смотрел. Одиночество нарастало в ней, как тягучая боль, ей хотелось сказать об этом, сказать так, чтобы Терн не смог не ответить. Она наклонила свечу. Расплавленный воск струйкой вылился ему на тыльную сторону ладони.

Но и тогда он не взглянул на нее, лишь бросил, не поднимая головы от книги:

— Вон.

Арника поставила свечу, побрела к двери, но не вышла. Прислонившись спиной к косяку, она медленно сползла на пол и застыла, ожидая, что Терн передумает и снова заговорит с ней. Но он делал вид, словно Арники не существует. Читал, листал, изредка поднимал голову и задумчиво устремлял взор вдаль. Его левая рука расслабленно лежала на столе, на ней поверх набухших вен была видна матовая корочка застывшего воска.

Между тем его воспоминания мало-помалу таяли в ней — как сновидения, безвозвратно утраченные после пробуждения. От них остался легкий след, и тот растворялся все больше и больше, стоило лишь ненадолго перестать думать о нем.

Арника заплакала, шумно всхлипывая и вытирая слезы волосами, и чем дольше она плакала, тем невыносимей становилась тоска.

Терн все же посмотрел на нее.

— Вон отсюда, — повторил он тем самым голосом, от которого хотелось спрятаться. Арника захлебнулась плачем, нащупала дверь и на четвереньках выползла из комнаты. Никем не замеченная, она легла в потемках у стены на галерее, уверенная, что вот-вот умрет. Смерть, однако, не спешила приходить, только слезы все текли и текли, впитываясь в потрескавшиеся доски пола. Дом обнял Арнику сумраком, теплом и запахом кухни, пытаясь безмолвно утешить.

Снизу слышались голоса — Мзымвик сидел среди антарцев и быстрым говорком рассказывал:

— Снегля так из-за шкуры его назвали из-за белой, и еще он Первый Снег очень любит, ждет его. Раньше снегли все равно что большие коты были, довольно безобидные, на них охотились, бывало, вот князь наш покойный, Щур Иволин, любил это. И мех ценный, красивый, только, как шкуру снимешь, чернеет и черным так и остается. А во время войны снегли появились совсем другие — большие, свирепые, и колдовская сила в них огромная.

Мзымвик ненадолго прервался, чтобы глотнуть вина, и продолжил с воодушевлением:

— Увидит человек снегля и ни бежать, ни за оружие схватиться не может, будто связанный, а снегль вокруг не спеша ходит, пританцовывает, еще больше завораживает, а когда уже примеряется прыгнуть, на человека такое находит, что он сам подставляется, будто для этого только и жил, чтоб снеглю попасться, и в этом его главное счастье.

Воины обменялись взглядами, свидетельствующими, что беловолосый человечек не лжет.

Мзымвик вошел в раж — с тех пор как прошла война, он был убежден, что живет в самых ужасающих местах на свете, и с наслаждением изливал свой страх, который ни в коей мере не передавался иноземным воинам, но все же куда-то уходил, должно быть сквозь пол в землю.

— Говорят, снегли эти появились после того, как у Подхолмья двадцать шесть мужиков армию герцога Хэмга с топорами встретили — и полегли все до единого. Говорят, они снеглями стали, чтобы мстить, но в новом своем обличье перестали различать, кто свой, а кто иноземный захватчик, а может, и вовсе забыли, что среди людей некоторые им врагами не были, вот и убивают всякого, кто им встретится. Появляются невесть откуда, убивают, уходят, и следов за ними не остается. Говорят, они бессмертные вовсе…

— Этот снегль умер, — холодно перебил его серьезный черноглазый мальчик-подросток. — Таор убил его.

— Ну… так вы ж все… вон какие все… — замялся Мзымвик. — Благородные, доблестные…

— Нам нужны не сказки, а достоверные сведения. — Мальчик был строг. — Продолжай, да без вранья.

Мзымвик упоминал по порядку здешних обитателей: фырлоков, дурным голосом завывающих под бревенчатыми мостами, бырлоанов, которые после войны самострелов боятся, предупреждал, что не надо брать в руки раскрашенные глиняные черепки, которые газзя оставляют на обочинах, и что, если днем увидишь посередь дороги маленькую, облезлую совёшку непуганую, надо домой поворачивать. Антарцы переглядывались, изредка обмениваясь несколькими словами. Один из воинов с легкой, нетерпеливой гримасой прервал поток крестьянских страхов:

— Есть что-нибудь благоприятное в ваших местах?

Мзымвик задумался:

— Паутинка разве что.

— Что это?

— Ну паутинка и паутинка — натянута между деревьями, блестит на солнце, капельки на ней, будто роса, хотя это может и в жаркий полдень быть. По этим признакам ее и можно распознать, что она всегда на солнечном месте, в таком светлом пятне среди чащобы, и росинки в ней всегда как хрусталь. А паука там нет и быть не может, потому что не паучья она, а сама по себе. А польза от нее… от самой от нее, может, и нет пользы, но, говорят, где много таких паутинок, там Девоньку повстречать можно, это ее, Девоньки, знак…

— Девонька? Волшебница?

— Девонька, она такая, что встретишь и не поймешь — как будто здешняя из деревни, одета так же, лента у нее узорная на лбу, какие наши девки носят, пока не просватаны. Только глядит ласково не по-здешнему, и руки у нее белые, тонкие, некрестьянские руки… И она, Девонька, нашему лесу вроде охранительницы, и доброта ее такая, что может она и желание любое исполнить, и даже клад показать, но просить ее ни о чем не надо, если понравишься ей, она сама что тебе нужно, то и сделает, а не понравишься — проси не проси, улыбнется только и пропадет. Брат мой рассказывал, что еще мальчишкой видел ее, когда она на поляне сидела и снегля за ухом чесала как кота, а он ей на колени морду положил и урчал, будто и правда кот, и глазищи закрыл, а ресницы дли-инные… И пока снегль вот так вот жмурился, Девонька улыбнулась брату и знак рукой сделала: мол, проходи, не бойся. И видно, понравился он ей, потому что потом в лес безбоязненно ходил, и один, и других водил прямиком без дороги до Этжена до самого, и ничего ему не делалось, и не трогал его никто, и попутчики его всегда живы-здоровы до места добирались. Лучший проводник был в наших краях, его даже князь наш к себе хотел забрать, сделать гонцом для тайных поручений, да брат отказался, он такой был, что ему если не хочется чего, так нипочем не заставишь, гордый был…

По выражению лиц Мзымвик понял, что сворачивает не туда, и спохватился:

— А что про Девоньку, так она редко показывалась, а с тех пор как герцогу Хэмгу явилась, не встречал ее больше никто. У герцога, когда его армия уходила, замысел был в наших местах ничего живого не оставить — ни единого человека, ни зверя, ни птицы, ни деревца, — потому что после Великого Заклятья у него разум вконец помутился и стал он во всем усматривать колдовство и на свою персону покушение. Чудилось ему, что каждая букашка волшебную силу имеет и против него что-то замышляет, а уж твари и люди — и подавно, поэтому всех для верности нужно истребить, а леса и поселения сжечь. И, говорят, у Девоньки с Хэмгом беседа была, и заключили они какое-то соглашение, в чем оно состояло — никто не знает, но леса он в неприкосновенности оставил и деревни некоторые обошел стороной. Но только некоторые, да и толку от этого мало. Сами видите — запустение тут у нас, кто в живых остался, уехали этим летом почти все, потому что Великое Заклятье хуже всякой армии иноземной, под Великим Заклятьем жить — сами видите как…