Капитан для моряка — второй после бога. Его поведение, поступки и действия не обсуждаются и не осуждаются. Он вне критики, вне суда подчиненных. В этом его привилегия. Ему позволено все, кроме одного — быть несправедливым. Если бог несправедлив, он — не бог.

Не имея никаких объективных причин, чтобы третировать своего первого помощника, Аллисон не просто готовил ему еще одну незаслуженную обиду. Решив назначить капитаном Мэнсфилда, он отнимал у Джексона единственное, что в последние годы составляло весь смысл его жизни, чему он отдавал все свои духовные и физические силы и чем дорожил, как можно дорожить только с великими испытаниями достигнутой целью, — «Вайт бёрд».

При капитане Джексоне оставаться на лайнере Мэнсфилду ничто не мешало. Джексон его не любил (чувство любви к людям ему, пожалуй, вообще было не знакомо). Он считал Майкла «бесхребетным интеллигентом», которому больше подходила роль салонного кавалера, чем должность вахтенного офицера корабля. Как моряк он был для него не более чем ремесленник. Но вместе с тем, понимая, что не все рождены звезды с неба сшибать, он признавал его профессиональные знания и значительный опыт судоводителя, поэтому, будучи капитаном, он не чинил бы ему никаких неприятностей.

Мэнсфилд это хорошо знал. Он нередко бывал свидетелем, когда Джексон поощрял за добросовестный труд даже тех, кто открыто проявлял к нему враждебность. Нет, он не заискивал. Джексон мерил людей делом и никогда служебное не путал с личным. По его убеждению, старший офицер корабля, которому, за исключением капитана, фактически подчинен весь экипаж судна, в отношениях с младшими по службе должен был обращать внимание лишь на то, чего они стоили как моряки. Он поощрял их не из желания похвалить, а потому, что этого, с его точки зрения, требовали интересы дела, для того, чтобы человек знал, какой труд заслуживает уважения, и работал с большим усердием. В похвальной оценке труда подчиненных он видел не выражение доброй воли старшего офицера, а его должностную обязанность, долг человека, отвечающего не только за общее состояние дел на корабле, но и за настроение каждого члена экипажа.

Джексон был создан, чтобы стать капитаном, в этом было его призвание, несмотря на всю ту неприязнь, которую он вызывал у людей, его окружавших.

Занять при капитане Джексоне место первого помощника для Мэнсфилда было бы нормальным служебным ростом. Подняться же над Джексоном, подчинить его себе Майкл не мог. И не потому, что подчиняться ему Джексон не захотел бы или Майкл и впрямь был таким уж бездарным. Все было и проще, и гораздо сложнее.

Обычно, взлетев по служебной лестнице, многие люди резко меняются. У всех на глазах происходит удивительное перерождение смиренного клерка в самодовольного сатрапа, не замечающего ни своих вчерашних начальников, ни друзей. Но есть и другая порода людей, тех, которые, привыкнув кому-то повиноваться, потом надолго остаются под властью привычки…

Со всеми бережно учтивый, безоружный перед любым грубияном и мучительно переживавший малейшую собственную грубость, действительную или мнимую, Мэнсфилд был не способен менять свое отношение к людям. Шесть лет он выполнял приказы Джексона, и вдруг ему нужно приказывать Джексону. У Майкла для этого не хватило бы духу. Рядом с Джексоном он робел и всегда чувствовал себя как бы виноватым. Для него было невозможным, немыслимым повелевать Джексоном. Случалось, иногда он пытался ему в чем-то возражать, но стоило Джексону глянуть на него, как он сразу же терялся и замолкал. Джексон подавлял в нем всякую волю прежде, чем успевал что-то сказать.

Как бы ни старался Мэнсфилд, управлять кораблем, ежедневно встречаясь при этом с Джексоном, он не смог бы. Должность капитана для Майкла стала бы проклятием.

Конечно, капитан большого лайнера волен и не встречаться со всеми своими помощниками или, встретившись, молча пройти мимо. Но это не относится к первому помощнику, ибо все свои распоряжения по существующей на кораблях субординации капитан отдает только ему, а он уже в свою очередь — всем остальным.

На уровне Мэнсфилд-капитан — Джексон — первый помощник они были несовместимы. И Алиссон это прекрасно сознавал. Джексон поэтому должен был уйти. Такой вывод следовал из завещания Аллисона, если в нем все было написано так, как говорил Одуванчик.

В правдивости того, что рассказал Поль, Джексон не сомневался. Какой мог быть обман, если ему поручали изъять именно это завещание? Он ведь потом все прочитает своими глазами.

…Погибни сам, но спаси капитана. Выбора быть не должно, о выборе преступно и думать. Преступно не по закону, нет, по всей логике жизни, ибо твоя жизнь и жизнь всего экипажа всегда в руках капитана. Жертвуя собой ради спасения капитана, моряк совершает не благородный подвиг, продиктованный преданной до самоотречения любовью к своему командиру, а выполняет свой высший долг перед содружеством моряков, долг трагичный, печальный, но столетиями оправданный всем содержанием жизни людей, отдавших себя борьбе с одной из самых жестоких стихий. Капитан в этой борьбе не только предводитель, он поводырь и мозг своей команды, ее самый надежный защитник. Поэтому для моряка он и есть второй после бога.

Для Джексона Аллисон не был ни вторым, ни десятым после бога. Настоящего капитана он не видел в нем ни раньше, ни тем более теперь, когда Аллисон решил лишить его возможности плавать на Вайт бёрд». Будь он истинным капитаном, ему не пришло бы в голову швырнуть за борт лучшего из моряков.

Джексон не переоценивал себя, он знал себе цену.

Посягнуть на жизнь Аллисона он никогда бы не отважился, но если это сделают другие…

— Хорошо, так что дальше? — после долгой паузы напомнил Джексон. Против обыкновения, голос его прозвучал почти дружески, даже смягчились в подобии улыбки всегда жесткие складки губ.

— По графику «Вайт бёрд» выйдет из Гаваны в канун Нового года, — приободрившись, продолжал Одуванчик. Не подозревая, чем вызвана перемена в настроении Джексона, он, видимо, принял его улыбку за знак заведомо готового согласия. — Шумный праздник, много вина, музыки… Мэнсфилд, как мы полагаем, развлекать пассажиров на этот раз не сможет. В таком случае обязанности распорядителя бала лягут на вас.

Когда пробьет десятый час, Аллисон вспомнит о своем режиме и уйдет к себе в каюту. Вы останетесь с пассажирами, на виду у всей публики… Все будет естественно.

— Послушайте, Поль, — Джексон снова подавлял раздражение, — я не хочу с вами ссориться. Вы неплохой парень, и мы, черт возьми, оба загнаны в один угол. Плевать мне на Аллисона, меня он не касается, а все остальное… Говорите же наконец яснее! Что будет естественно? Уход Аллисона с бала?

Столь длинная тирада в устах Джексона, сдобренная к тому же неожиданным лирическим признанием, Одуванчика удивила и одновременно обезоружила.

— Откровенно говоря… — он глянул на Джексона с щенячьи виноватым, принужденно-опасливым весельем, — все детали операции мне не известны…

— Как не известны? — У Джексона округлились глаза. — Что за чушь?

— К сожалению… — Одуванчик был явно в замешательстве. Очевидно, ему казалось, что они уже нашли взаимопонимание, но грубая прямолинейность Джексона опять все сводила на нет. — Меня познакомили только с общим направлением замысла и кое-какими отдельными моментами. — Стараясь скрыть смущение, Одуванчик заговорил несвойственным ему вкрадчивым полушепотом. — В подробностях весь план разрабатывал кто-то другой, я не знаю кто. Вероятно, сочли, что мне такая операция не под силу, я не моряк…

«Врешь, подлец, все тебе под силу, и все ты знаешь», — подумал Джексон беззлобно. Вслух он сказал:

— Да, конечно.

Одуванчик обрадованно придвинулся ближе к собеседнику.

— У меня нет оснований утверждать, я скажу лишь о своих предположениях. Они, возможно, далеки от истины, но мне кажется, шеф не вполне уверен в вашей решимости, до сих пор вы слишком дорожили этим судном.

— Не вполне уверен? — Джексон всхохотнул. — Зачем же вся эта говорильня?