Евгений Владимирович Павловский пишет в своих воспоминаниях:
«Душевное спокойствие Владимира Афанасьевича, его неизменный оптимизм, необычайная работоспособность сохранены были им до глубокой старости, хотя физические немощи наступали на него плотным сомкнутым строем. Заметное ослабление зрения не давало ему возможности читать книжный и машинописный текст. Однако писать чернилами он мог почти до самого конца. Его последние письма, так хорошо отражающие его мощную и цельную натуру, потрясают контрастом между мудрым содержанием и внешней формой, определяемой ставшим не совсем уверенным крупным почерком руки, написавшей тысячи листов великолепных произведений. Помимо текущих научных интересов, Владимир Афанасьевич интересовался в последние годы гранитной проблемой во всей ее широте и глубине, происхождением впадин байкальского типа. Ему страстно хотелось побывать в Иркутске, с которым были связаны яркие воспоминания о начале великого жизненного пути. Когда он говорил об Иркутске, Ангаре (а это бывало при каждой встрече) , вспоминал Байкал, сибирскую тайгу, он молодел на глазах, стан его выпрямлялся. Видно было, что он верил в возможность физического обновления, возврата молодых сил в привычной и сладостной обстановке величественной природы Восточной Сибири. Мечты эти, к сожалению, не могли быть осуществлены из-за состояния здоровья и его самого и Евы Самойловны».
«Вся его жизнь, — пишет дальше Павловский, — была подлинным трудовым подвигом, и золотая звездочка Героя Социалистического Труда недаром блестела у него на груди».
Но и этого могучего человека постепенно сгибало время. Все чаще и чаще приходилось лежать то дома, то в больнице, то в санатории.
Еще в 1952 году он писал: «Гулять доктор меня не пускает, лежу в комнате и любуюсь еловым лесом поселка, который сверху донизу в снегу, налипшем на хвое, так как мороз укрепил рыхлый падавший снег. Это красиво, но елки, нагруженные снегом, при сильном ветре ломаются и рвут провода, из-за этого у нас были уже аварии света, отопления и водоснабжения».
Владимир Афанасьевич всегда умел о себе и своем состоянии говорить спокойно и бодро. Грусть в его словах только угадывалась. Но по письму Евы Самойловны к Чекотилло 27 апреля 1956 года видно, как нелегко жилось и Обручеву и ей самой в то время.
«Пишу после очень тяжелого приступа стенокардии, но мне захотелось хоть несколько слов написать Вам и еще поблагодарить за внимание, которое Вы оказываете Владимиру Афанасьевичу.
Эти дни были очень трудные, тяжело болела сестра Владимира Афанасьевича — Мария Афанасьевна. Семнадцать дней она боролась за жизнь, но в восемьдесят четыре года эта борьба, трудна, и двадцатого апреля в час пятьдесят минут она скончалась. Эти дни были очень трудные, и Владимир Афанасьевич опять слег.
Его огорчают и мучают глаза. Так грустно смотреть, как он бродит одиноко по комнате, а я даже почитать ему не могу после своих тяжелых приступов.
Вот так грустно пока мы живем. Хочется верить, что скоро будет тепло и Владимир Афанасьевич сможет хоть немного гулять».
Простое письмо, без красивых и драматических фраз. Но читаешь его с глубокой печалью.
О чем он думал, старый ученый, «бродя одиноко по комнате», как написала его преданная жена? Вспоминал молодую далекую любовь, юную подругу, рождение сыновей?.. Помышлял о Сибири, о крае, ставшем таким близким? О неоконченной работе по Наньшаню? О путешествиях в Китай? О других своих книгах? Может быть, о том, что великолепно оправдалось его утверждение насчет речного происхождения песков Каракумов? Как спорил с ним тогда Коншин, настаивал, что каракумские пески — морские отложения...
Нет, выводы Обручева и его определение двух Узбоев окончательно проверены в пятидесятых годах, когда изучалась трасса Большого Туркменского канала... А по Келифскому Узбою проводят Каракумский канал. Он будет доведен до Каспия.
И способ укрепления песков, предложенный им, принят и осуществляется успешно...
А может быть, мысль Владимира Афанасьевича снова устремлялась к тем основным вопросам, что интересовали его всю жизнь? Только год назад, летом 1955 года, он писал Эдуарду Макаровичу Мурзаеву:
«Сколько же десятилетий полевых работ геологов нужно еще ждать, чтобы географы признали эоловую теорию единственно правильной, вполне объясняющей генезис лёсса?.. Сколько лет географы и почвоведы, мудрствуя лукаво, будут сомневаться в правильности эоловой теории, замалчивать ее или стараться находить еще какое-нибудь выдуманное объяснение «облёссованию»?»
В последнем издании своей сводной работы «Признаки ледникового периода Северной и Центральной Азии» он перечислял все, что еще не совсем ясно в истории древнего оледенения Сибири, что должны выяснить дальнейшие работы геологов.
К примеру, вопрос о Тазовском или Ямальском леднике. Он когда-то спускался с суши там, где сейчас находится южная часть Карского моря. Может быть, он двигался на юг в промежутке между Уральским к Таймырским ледниками? Решить, существовала ли суша в границах Карского моря и Ямало-Тазовского ледника, необходимо, без этого «история развития Западно-Сибирской низменности остается неясной».
Тектоникой он тоже продолжал заниматься. В 1948 году на совещании Московского общества испытателей природы предложил новый термин «неотектоника».
Он писал тогда: «Неотектоникой я предлагаю назвать структуры земной коры, созданные при самых молодых движениях, происходивших в конце третичного и в первой половине четвертичного периода». А в статье «Основные черты кинетики и пластики неотектоники» он проанализировал следы неотектоники в разных местах Советского Союза и в граничащих с ним областях Центральной Азии.
Он не выпускал из внимания и по возможности руководил всеми работами по розыску новых месторождений полезных ископаемых. И о «древнем темени Азии» не переставал думать.
Но сейчас все меньше и меньше удавалось обращаться к этим излюбленным темам. Глаза не позволяли. С нетерпением ждал Владимир Афанасьевич удаления катаракты, но оно все откладывалось. Он возлагал на эту операцию большие надежды, и в письмах его часто встречались фразы: «Жду операции», «после операции»...
На самом деле врачи не хотели лишать его надежды, но знали, и Ева Самойловна знала, что операция невозможна. После удаления катаракты нужно неподвижно лежать на спине, а это при постоянных воспалениях легких и плохой уже работе сердца грозило отеком легких.
Но не писать, не работать он не умел.
В конце 1957 года научный редактор журнала «Юный натуралист» профессор Николай Николаевич Плавильщиков, теперь уже ушедший из жизни, подписал к печати повесть Обручева «Бодайбо — река золотая». Это была история путешествия трех мальчиков по золотым приискам, их знакомства с золотопромышленным делом.
Повесть заканчивалась пояснением, что золото содержится не только в кварцевых жилах, как долгое время полагали геологи, изучавшие золотоносные россыпи Ленского района, но и в кристаллах серного колчедана — пирита.
«На гольце Высочайшем в верховьях реки Хомолхо нашли пирит с содержанием золота, прорвавший протерозойскую свиту. Очевидно, в древние протерозойские породы проникали более молодые тонкие кварцевые жилы с пиритом, бурым шпатом и другими минералами», — писал Обручев.
Новые сведения относительно обогащения Ленских приисков пиритом, содержащим золото, подтвердили давнишние мысли Владимира Афанасьевича, его догадки 1901 года... Они пришли к нему в диссертации геолога Л. И. Салопа. И Обручев в послесловии к своей повести приносил Салопу благодарность.
Повесть «Бодайбо — река золотая» была напечатана в первом, втором и третьем номерах «Юного натуралиста» за 1958 год. Это была работа Владимира Афанасьевича Обручева, напечатанная уже после его смерти.
В мае 1956 года Владимир Афанасьевич снова заболел. Его положили в больницу, и сорок один день могучий организм боролся с болезнью. Временами он терял сознание, порой бредил. Он приказывал седлать лошадей, беспокоился о больном верблюде, говорил о лёссе и звал спутников своих путешествий. Он вспоминал всех: старого энтузиаста Кириллова, обстоятельного Иосифа, ленивого и веселого Цоктоева, доброго Гайсу...