«Поднимите вопрос о серьезном отдыхе в санатории, — пишет он одной корреспондентке, — чтобы не довести себя до катастрофы, подобной той, которая случилась с моей женой после празднования моего девяностолетия. Доктор два года говорил ей, что нужно больше лежать, чем суетиться, а она не слушалась, полежит день, а потом бегает без особой надобности».

У Евы Самойловны был тяжелый инфаркт, она долго лежала в больнице, куда поместили и Владимира Афанасьевича с воспалением легких.

«Я все еще нахожусь в санатории после Кремлевской больницы, — пишет он в другом письме, — куда пришлось срочно увезти жену, закончившую серьезной болезнью волнения и хлопоты, возникшие по поводу моего девяностолетия. Жена все еще лежит там, но надеется вскоре переселиться в санаторий Узкое перед возвращением на нашу дачу в Мозжинку, поэтому я жду ее здесь, хотя мог бы вернуться к работе, так как отдохнул и поправился вполне».

Бодрости Обручев не терял. По-прежнему работал, вел огромную переписку. Хотел быть в курсе всех дел журнала, Института мерзлотоведения, Геолого-географического отделения.

Он не хотел быть больным и старым, боролся изо всех сил и при малейшем улучшении здоровья уверял, что чувствует себя совсем хорошо.

Главное, что удручало его, — это сильное ослабление зрения.

«У нас на даче хорошо и в жаркие дни, но мы оба с женой еще нездоровы. Она оправляется после больницы, где провела семь месяцев после инфаркта, а у меня зрение стало еще хуже, а вспышки бронхита возникают при легкой неосторожности», — пишет он опять.

Владимир Афанасьевич ослеп на один глаз из-за катаракты еще в 1948 году. С тех пор у него работал только правый глаз, но и он слабел постепенно. Читать приходилось не только через очки, но и сильную лупу.

Огорчали его дела. В «Известиях, серия геологическая» он — главный редактор, а без его ведома в передовой статье одного номера академика Григорьева поносили так, будто он и впрямь враг народа! Нет, нельзя поверить, что Иосиф Федорович, директор Института геологических наук, был непорядочным человеком. Правда, не все научные сотрудники института, как, впрочем, и других учреждений, работают с полной отдачей, но писать, что по вине Григорьева в учреждениях Геолого-географического отделения долгое время царила затхлая атмосфера,— это очень, очень несправедливо!

А если это и так, то почему же раньше — ни до, ни после такой тяжелой войны ничёго дурного о Григорьеве не говорили, а в 1949 году, когда его, как и многих других советских людей — геологов и негеологов, — арестовали по неизвестной причине, этот крупный ученый и специалист по геологии рудных месторождений стал вдруг эдаким завзятым негодяем!

Какую шумиху подняли еще раньше — в 1947 году, когда он, узнав, что в Соединенных Штатах Америки работает его старый ученик Павел Павлович Гудков, просил его написать для журнала статью о том, что делают тамошние геологи по изучению нефтяных месторождений! Почему этот шаг был воспринят как умаление отечественной науки, когда статью напечатали? Пришлось давать объяснение в специальном письме, в чем смысл такой публикации, как будто непонятно, что каждому ученому, если он болеет душой за излюбленную специальность, важно и интересно знать, над чем работают его коллеги за рубежом.

Нет, он решительно не понимает, почему все это происходит. Видимо, оторванность от Москвы разобщила его с людьми, с коллективом сотрудников, а редкие встречи с посетителями в Мозжинке недостаточны для полноценного руководства делами. Нужно отказаться и от журнала и от института.

Он просил, чтобы его освободили от обязанностей директора института и главного редактора журнала неоднократно. В 1953 году на посту главного редактора его заменили, он остался только членом редколлегии, но директором института был до самой кончины.

Поражает этот живейший интерес старого и больного человека к своей работе. В бесконечных письмах Владимир Афанасьевич спрашивает, продолжает ли институт давать консультации, держит ли связь с мерзлотными станциями и такими крупными предприятиями, как Норильский медеплавильный комбинат, трест. «Воркутауголь», Дальстрой, как работают экспедиции, выходят ли из печати труды института и почему он их не получает. Он не остается равнодушным и к тому, что редакция журнала не имеет помещения, и пишет об этом в дирекцию Института геологических наук. Благодаря его хлопотам комнату редакции отвели, очень небольшую правда, но отдельную.

И так продолжал он работать до конца своих дней. Обязательный и точный, он не умел ничего делать кое-как. Все выполнял скрупулезно и тщательно, в полную меру своих незаурядных знаний. А все, кому он был нужен, не считались ни с его старостью, ни с его болезнями.

«Я много времени затратил на критику присланного мне на отзыв макета первого тома «Детской энциклопедии», — пишет он в марте 1955 года, — и у меня получилась такая усталость от работы, что пришлось три дня пролежать».

«Писем много — со всех городов СССР. Некоторые читатели даже просят посылать им учебники по геологии и превращают меня в поставщика книг, кроме моих романов, которые я рассылаю в некоторые географические кружки, например, туберкулезный детский санаторий в Мелитополе».

Внимательно просматривая выходящую литературу по своей специальности, он считал, что все геологи должны знать о новинках по интересующим их вопросам, и обычно писал довольно подробные рефераты о прочитанных книгах. Он огорчался, и очень сильно, когда узнал, что в журнале нельзя помещать все рецензии. Их было так много, что не хватало места!

«Ввиду отсутствия у нас органа, регулярно печатающего специально геологическую литературу, — писал он в редакцию, — я полагал, что «Известия, серия геологическая» могли выполнять эту роль хотя бы частично. Поэтому я по мере своих сил посылал рецензии. Отныне прекращу составление всяких рецензий новой геологической литературы, отнимавшее у меня много времени в ущерб моей основной работе по Наньшаню, которую хотел бы закончить, пока есть силы».

Он жертвовал своим дорогим временем и силами, чтобы геологи не только знали, что делается в их науке, но и не повторяли известных уже наблюдений, иными словами, избегали параллелизма в работе.

Но то, что казалось ему ясным и простым, многие расценивали как непонимание текущего момента.

Неприятности мешали жить, болезни непрестанно ломали намеченные планы, но работать Обручев продолжал.

В письме к Андрею Марковичу Чекотилло[31] в марте 1955 года он пишет:

«Мне доктор предписал сильное сокращение мозговой работы в связи с усилением давления крови, и сейчас я вполне прекратил очередную большую работу — геологический очерк горной системы Наньшаня в Китае. (Географический в 820 страниц на машинке я кончил и в январе сдал в Президиум)».

Читать Владимир Афанасьевич мог только в сильную лупу. Глаза при этом уставали, и нужно было часто давать им отдых. Чтение шло очень медленно, но отказаться от него он не мог. Писать было легче, хотя твердый четкий почерк его несколько изменился.

А в свободные минуты, когда не досаждала хворь, Обручев был приветлив и ясен, как всегда. Одна его сотрудница вспоминает, как однажды он ходил в лес выбирать молодой дубок для пересадки его в дачный сад.

— Вот этот хорош, правда? — спрашивал он. — Вы посмотрите, какой красавец.

Крепенький невысокий дубок играл листвой, облитой неярким осенним солнцем, и впрямь казался красавцем.

— Вы можете узнать, где юг, где север? — спросил он гостью во время этой же прогулки. — Нет? Как же так? Смотрите сюда: видите мох на стволах? Он всегда нарастает с северной стороны.

На даче он с улыбкой смотрел на играющих козлят. Они понравились шоферу на Звенигородском рынке, и он уговорил Еву Самойловну купить их.

— Очень хороши, — сказал Владимир Афанасьевич, когда козлят привезли в Мозжинку, — но что мы будем с ними делать?

Однако маленькие животные долго жили на даче, прыгали, резвились, и Обручев любил смотреть на них. Потом их подарили молочнице.