— Кстати, — продолжал мистер Мейсон, — раз вы так искренне заинтересовались системой, применяемой мною на плантации, я должен сказать, что мистер Телфер сыграл в создании её немаловажную роль. Дело не только в том, что он венчает рабов и крестит их детей — а в Карлтон-холле и Поплар-Грове без свадеб и крестин обойтись нельзя, — он сумел добиться того, что запрещение пойти в воскресный день в церковь послушать его проповедь воспринимается нашими рабами как самое тяжёлое наказание. Неопровержимое доказательство таланта моего молодого друга, — добавил мистер Мейсон, — не только в том, что он совершенно затмил странствующих методистских священников и этих пресвитериан с постными лицами, проповеди которых в прежнее время пользовались огромным влиянием в наших местах. Теперь даже и негритянский проповедник Том, которого столько времени слушали не только на обеих моих плантациях, но и во всей округе, вынужден был смириться и перейти на более скромную роль церковного служки.

Мне стало потом известно, что священником мистер Телфер сделался под влиянием своей матери. Потеря состояния и связанные с этим трудности толкнули её на путь благочестия, в котором она искала утешения от всех невзгод. Телфер с самого раннего детства чувствовал, что именно в этом его призвание, и, когда его посвятили в священники, стал безраздельно отдавать все свои силы религии, причём большую часть времени у него занимало отправление треб в церкви святого Стефана, находящейся в нескольких милях отсюда.

Церковь святого Стефана, одна из самых старых местных церквей, построенная ещё во времена колонизации, когда англиканская религия была господствующей и в Северной Каролине и во всех южных штатах, после революции пришла в упадок. Крыша её обвалилась, двери были выломаны, а окна разбиты, но толстые кирпичные стены продолжали стоять. Мистер Телфер, избрав эту местность для своей миссионерской деятельности, восстановил эту церковь, главным образом на свои собственные средства, положил много сил на то, чтобы собрать церковную общину и возобновить богослужения по совершенно забытым в этих местах обрядам англиканской церкви.

Как и полагалось ученику того, кто обращался прежде всего к бедным и униженным, к отвергнутым и оскорблённым, мистер Телфер с самого начала проявил большой интерес к нравственным понятиям и религиозным чувствам рабов. В лице мистера Мейсона он нашёл себе ревностного помощника и деятельного церковного старосту; пример одного и убедительные проповеди другого имели немалое влияние на поведение соседних владельцев плантаций и на условия жизни их рабов. Но, несмотря на частичные улучшения, которые могли быть внесены в положение рабов, мистер Телфер, как всякий здравомыслящий и гуманный человек, не мог спокойно смотреть на самую систему рабовладения как на нечто незыблемое и неизменное. Близко соприкасаясь как с хозяевами, так и рабами, он особенно хорошо понимал, в какое ложное положение поставлены те и другие, и, не видя иных путей к уничтожению этого огромного зла, он в конце концов сильно увлёкся идеями колонизации. Он сам стал председателем местного общества колонизационистов.[38] Под влиянием его проповедей некоторые из владельцев дали свободу своим рабам, с тем чтобы отправить их потом в Либерию, и его горячее воображение ухватилось за эту заманчивую идею. Не считаясь ни с временем, ни с пространством, оно рисовало ему картины скорого переселения негритянского и цветного населения из Соединённых Штатов в Либерию, куда вместе с ними должны были прийти цивилизация и христианство. Он был так твёрдо убеждён в том, что его мечта осуществима, так горячо и просветлённо говорил сб этом, что, какими бы несбыточными ни казались его надежды, слушать то, что он рассказывал, всегда бывало приятно.

Но эти блестящие надежды были омрачены тяжёлыми обстоятельствами последнего времени. Мистер Телфер, хоть и без горечи, но всё же с большой грустью говорил о последних действиях северных аболиционистов, которые, как ему казалось, на долгие годы откладывали дело освобождения рабов. Результаты этого он не очень давно почувствовал на себе самом. С помощью церкви он организовал воскресную школу, где рабов обучали чтению. И вот совсем недавно комиссия, состоявшая из плантаторов, обратилась к нему с предложением прекратить эти занятия, да и вообще ввиду создавшейся обстановки закрыть до особого распоряжения эту воскресную школу.

— Ах, капитан Мур! — воскликнул молодой священник. — Вы избрали малоподходящий момент для знакомства с южными штатами. Вы сами можете убедиться, что это значит, когда в стране существует рабство! Фактически все мы сейчас превращены в рабов! Выходит, что в целях общественной безопасности в странах, где существует рабство, фактически отменяются свобода печати и свобода слова, которыми мы столько хвастали. В настоящее время в любом рабовладельческом штате — а судя по сведениям, которые мы получаем о волнениях и беспорядках в Бостоне, Нью-Йорке, Филадельфии и других городах, в свободных штатах дело обстоит точно так же — свободы слова и свободы печати не больше, чем в Риме, Вене или в Варшаве. Я даже думаю, что во всех этих городах человек может свободно высказать и напечатать своё мнение о рабстве, которое существует в Америке. Единственное, чего там нельзя обсуждать, — это политика самих этих городов и государств. Так вот и у нас вы можете во всеуслышание осуждать папство и русское самодержавие, но, пожалуйста, будьте осторожны во всём, что касается отечественного рабства. Находись я сейчас в малознакомом обществе, я, пожалуй, даже не стал бы столь неосторожно высказывать всё, что вы только что от меня слыхали. Я и так уже на подозрении. Недавно я отправил одному из моих друзей письмо по поводу колонизации, в котором — в доказательство того, какое зло представляет из себя рабство, — цитировал Вашингтона, Джефферсона,[39] Патрика Генри и других всем известных прославленных патриотов. Письмо это должно было появиться в печати, но в Ричмонде оно попало в руки Комитета бдительности. Вынесенное комитетом решение гласило, что письмо подлежит сожжению, как призыв к бунту и мятежу.

— Вот как! — воскликнул я. — Тогда это злополучное письмо, вероятно, пылало вместе с другими на костре, огонь которого освещал площадь, когда я приехал в город. — И я рассказал ему о приключениях, выпавших там на мою долю.

— Ричмондский комитет, — произнёс мистер Телфер, — не удовольствовался тем, что сжёг моё письмо — если, впрочем, это сожжение не имело в виду уничтожить написанное Вашингтоном и Джефферсоном; они сообщили Комитету бдительности нашего округа о том, что я человек подозрительный и что за мной нужно зорко следить. А эти джентльмены, в свою очередь, не только закрыли мою воскресную школу, но взяли также под свой контроль газеты, которые я читаю. Несколько месяцев тому назад я получал по почте издающуюся в Нью-Йорке газету, носящую название «Освободитель». Если не ошибаюсь, это главный орган создавшегося недавно в Нью-Йорке союза аболиционистов. Высылали мне эту газету бесплатно, и читал я её с большим интересом, стараясь глубже разобраться во взглядах этих людей. Но мои добрые друзья, или, вернее сказать, мои хозяева из Комитета бдительности, считают, что такое чтение опасно. Они, видите ли, не могут допустить, чтобы общественное спокойствие так нарушалось. Они запретили почтальону приносить мне эту газету, а мне — читать её. Вот вам образец той свободы, которая существует сейчас в Северной Каролине.

В словах этих вместо обычной сдержанности и спокойствия мистера Телфера слышалась уже горечь и даже негодование.

— А как же могло случиться, господа, — сказал я, — что, после того как вы, по-видимому» не только хорошо поняли, но и свободно обсуждали, начиная со времён Джефферсона и до наших дней, все ужасы рабства, причём, как мне известно, нигде это обсуждение не было таким полным и таким откровенным, как в недавних дебатах по поводу виргинского законодательства, — как же могло случиться, что говорить об этом теперь запрещено?