— Если дело только в этом, — ответил я, — то рабам вряд ли грозит опасность умереть с голоду, но зато для их бывших хозяев опасность эта действительно существует. Ну, а не думаете вы, что рабы сейчас же после освобождения набросятся на белых и будут совершать убийства и другие чудовищные преступления?

— Всё это бабушкины сказки! — воскликнул мистер Мейсон. — Немало дикарей было в своё время вывезено из Африки в качестве военнопленных. Естественно, что эти дикари, когда они поднимают мятеж — что время от времени случается, — начинают с того, что режут своих хозяев. А так как всякий мятеж даже в наши дни непременно подавляется пулями, ножами, виселицами и пожарами, то нет ничего удивительного, что, пока это положение сохраняется, негры прибегают к тем же самым методам. Негры привыкли подражать нам и легко копируют своих хозяев. Но думать, что паши рабы, если их добровольно освободят, начнут грабить и убивать белых, по-моему просто смешно; подобно другим несчастным — вроде, например, высадившихся на наш берег ирландских эмигрантов, у которых нет никаких преимуществ перед ними, кроме свободы, — они будут честным трудом зарабатывать на пропитание себе и своим семьям. Выходит, что мы, белые, не очень-то полагаемся на нашу храбрость и прочие наши преимущества над ними, если мы, превосходя негров и численностью и всем остальным, не можем заставить их достаточно уважать нас и жить в мире, чтобы занимаемое нами господствующее положение в обществе сохранилось и тогда, когда в нём не будет рабов.

— Но представьте себе, что освобождённые рабы будут такими кроткими, как вы говорите, — возразил я. — Представьте себе, что они действительно будут работать столько, сколько нужно, чтобы не умереть с голоду; не кажется ли вам, что, разбредясь по своим маленьким участкам, они станут лениться и жить в бедности, в то время как плантации, приносящие сейчас доход, будут заброшены и весь Юг повергнут в такую же нищету, какую мы видим сейчас в деревнях, где живут освобождённые негры?

— Свободное негритянское население Соединённых Штатов, — ответил мистер Мейсон, — это несчастное, гонимое племя, которое живёт в совершенно ненормальных условиях, и это особенно относится к южным штатам. И тем не менее даже среди них встречаются весьма достойные люди. Я думаю, однако, что судить о том, каково будет положение наших рабов, если мы их освободим, правильно было бы на основании тех условий, в которых живут сейчас у нас белые, у которых нет рабов. Главное различие между рабами и этими белыми бедняками именно в свободе. Здесь, в Северной Каролине, очень многие из них не умеют ни читать, ни писать, не могут даже сказать, сколько им лет; ни в умственном, ни в нравственном отношении они ничуть не выше рабов (если не считать сознания того, что они сами себе хозяева, сознания, которое одно делает человека человеком). И хоть, может быть, среди наших богатых плантаторов и нашлись бы люди, которые были бы не прочь повергнуть этих белых бедняков в рабство, надо быть действительно большим смельчаком, чтобы предложить, а тем более осуществить это мероприятие.

Да и вряд ли это оказалось бы необходимым, потому что вся наша система ставит их в такое же угнетённое положение, как и рабов. Она висит камнем у них на шее, потому что всякий тяжёлый труд расценивается ими как нечто позорное. А чем же эти несчастные белые могут приобрести себе капитал, а следовательно и какое-то положение в обществе, если не своими собственными руками! И тем не менее, при всех этих помехах и недостатках, именно эта категория белых является основой и краеугольным камнем нашей цивилизации на Юге в том виде, в каком эта цивилизация существует сейчас.

Мой отец был человеком бедным. Он нередко рассказывал мне, что в Карлтон-холл он приехал босым; у него не было даже и пары башмаков. Отцы и деды большинства моих соседей были тоже людьми бедными. Общеизвестно, что только в редких случаях плантация остаётся в руках одной и той же семьи дольше, чем на протяжении трёх поколений. Новыми владельцами плантации становятся прежние бедняки, бедняками же снова становятся разорившиеся плантаторы. Судите же сами, к какой приниженности и даже вырождению ведёт рабство! Не удивительно ведь, что в отношении богатства, культуры, трудолюбия, словом всего, на чём зиждется всякое уважающее себя общество, мы так далеко отстали от свободных штатов. Дело не только в том, что у наших несчастных свободных людей гораздо меньше возможностей разбогатеть, чем у таких же бедняков на Севере, но и в том, что, держа такое огромное количество рабочих в постоянном рабстве, мы лишаем себя самого главного источника свежей энергии и силы. Здесь-то, по-моему, и кроется самое большое зло, которое эта система несёт обществу, точно так же, как и самая большая несправедливость, от которой страдает каждый отдельный человек. Если вы сравните, например, положение моих рабов с положением белых семей, живущих на расстоянии десяти миль в округе, вы увидите, что они лучше питаются, лучше одеты, живут в более удобных домах и несравненно более свободны от забот и волнений. Да, это так; но вот идёт один из них.

— Ну, Питер, как дела, мой милый? — С этими словами мистер Мейсон обратился к огромному сильному негру, который как раз в эту минуту проходил мимо с тележкой. — Вот если бы этот молодец был сам себе хозяин и жил бы в стране, где цвет его кожи не мешал бы ему иметь равные со всеми права, то к старости он завёл бы себе плантацию, и это была бы хорошая плантация. Это большой умница. Во всех хозяйственных вопросах или в том, что касается применения труда на плантации, он понимает больше, чем я и оба мои управляющие вместе взятые. Так неужели вы думаете, что такой человек, как он, может удовлетвориться положением раба? Существует немало людей, которых как будто с самого рождения готовят к тому, чтобы повиноваться другим. Если бы рабами рождались только такие люди, то это, может быть, было бы не так страшно.

— Но среди тех, кто родился в рабстве, есть люди самого различного склада. Представьте себе, мистер Мейсон, что мы с вами, например, родились бы рабами. Здесь, в Северной Каролине, есть рабы с такою же белой кожей, как и любой из нас. Неужели же вы думаете, что мы при любых обстоятельствах остались бы довольны нашей судьбой? Мы могли бы, правда, подчиниться и не стали бы, может быть, бросаться со сковороды в огонь, но это отнюдь не значило бы, что на сковороде мы чувствуем себя как дома.

Глава сорок вторая

На следующий день, подъезжая к Карлтои-холлу, мы увидели, что на веранде сидит джентльмен, платье и весь внешний вид которого сразу же позволили узнать в нём лицо духовного звания. Мистер Мейсон, радушно приветствовавший гостя, представил его мне как преподобного Поля Телфера, священника епископальной церкви святого Стефана.

Во всём облике мистера Телфера было нечто такое, что с первого же взгляда произвело на меня сильное впечатление. Это был высокий, худощавый молодой человек, лет двадцати трёх или четырёх. Его бледное красивое лицо, когда он говорил, озарялось лучезарной улыбкой, освещавшей, казалось, всё кругом. Речь его была очень проста, непринуждённа и в то же время полна достоинства и какого-то особого обаяния, как будто он действительно был посланцем небес.

— Он сын миссис Телфер, урождённой мисс Монтгомери, — сказал мне мистер Мейсон. — Его мать была дочерью прежней владелицы Поплар-Грова. Это была та самая дама, которую вы, по вашим словам, так хотели видеть. Я лично не был с нею знаком, но, хорошо зная её сына, я нисколько не удивлён тем, что вы были так разочарованы, не найдя её здесь.

Из дальнейшего разговора выяснилось, что миссис Монтгомери и её дочь после потери своего состояния перебрались в Чарлстон и там, хоть это и привело в ужас кое-кого из их родственников, открыли школу для девочек. Вскоре мисс Монтгомери покорила сердце одного из местных богачей, некоего мистера Телфера, и стала его женой. От этого брака родился сын, тот самый молодой священник, черты лица которого напомнили мне черты его матери.