— Взгляните-ка, — едва увидев его, громко крикнул генерал. — Я привёз вам беглеца. Представьте себе: этот наглец явился ко мне в Чарлстон и позволил себе жаловаться на вас! Однако из его же собственных слов видно, что виноват он; он позволил себе неслыханную дерзость. Вырвать хлыст из рук управляющего! До чего же дойдёт дело, если эти негодяи станут оправдываться в подобном неповиновении! Дай им только волю — они всем нам перережут глотку! Ну, я ему даже не дал договорить и заявил, что готов простить многое, но только не дерзость по отношению к управляющему. Я был бы не так строг, если бы дело касалось лично меня. Но задеть моего управляющего!.. Потому-то я и поспешил привезти его к вам, хоть и рискую схватить лихорадку, ночуя здесь в такое время. Надо хорошенько выпороть этого негодяя. Слышите, мистер Мартин? Я приказал созвать сюда всех рабочих, чтобы они присутствовали при наказании. Это пойдёт им на пользу..

Мистер Мартин как тигр накинулся на свою добычу… Мне не хочется описывать здесь ещё одну страшную сцену истязаний, обычным орудием которых в Америке ежедневно служит плеть. Пусть тот, кто пожелает создать себе о них более ясное представление, пробудет полгода на любой из американских плантаций — он быстро поймёт, что дыба была совершенно ненужной выдумкой: надо только уметь пользоваться плетью, и тогда плеть вполне её заменит.

Хотя тело Томаса было совершенно истерзано и он несколько раз во время избиения лишался сознания от потерн крови, — он выдержал пытку как герой. У него хватило сил не просить пощады, и он не издал ни одного стона. Не прошло и нескольких дней, как он уже был на ногах и работал как всегда.

Но не так обстояло дело с его женой. Она и вообще-то была слабого здоровья, а после родов ослабела ещё больше. Перенесённые пытки, голод и цепи — всё это вместе взятое так повлияло на неё, что она серьёзно захворала. Через некоторое время ей как будто стало лучше, но потом болезнь её перешла в затяжную нервную горячку; она совершенно обессилела, ничего не ела и даже потеряла волю к выздоровлению. Всё это передалось и её малютке, он таял на глазах и в конце концов умер. Мать ненадолго его пережила; недели через полторы умерла и она. Томас, разумеется, всё это время вынужден был продолжать свою работу. И вот однажды вечером, вернувшись с плантации, он нашёл её мёртвой.

Один из надсмотрщиков, человек очень подлый и главный доносчик мистера Мартина, был в то же время единственным лицом в Лузахачи, которому дозволялось произносить проповеди и устраивать представления, которые невежественные и суеверные рабы называют церковной службой. Этот человек явился к убитому горем мужу Лины и предложил свою помощь в устройстве похорон. У Томаса было достаточно здравого смысла, чтобы не уподобиться многим своим единомышленникам и не поддаться на удочку такого ханжества. Он уже давно и хорошо знал этого негодяя и лицемера и глубоко презирал его. Он отказался от его услуг и, указав на меня, добавил: «У меня есть друг, и мы с ним её, бедную, похороним». Он как будто хотел ещё что-то сказать, но при упоминании о жене он не выдержал, голос его дрогнул, глаза наполнились слезами и он замолчал.

Было воскресенье. Проповедник вскоре же ушёл. Несчастный Томас весь день просидел подле тела жены. Я оставался с ним и, понимая, что утешать в таком горе бесполезно, старался говорить поменьше.

Под вечер в хижину пришёл кое-кто из наших товарищей и почти все слуги из господского дома. Мы подняли тело Анны и понесли на кладбище. Кладбище это было живописно расположено на отлогом склоне холма в тени высоких деревьев; по-видимому, оно существовало уже давно. Многочисленные холмики, частью совсем ещё свежие, частью едва заметные, указывали на места захоронений.

Пока мы копали яму. Томас стоял, склонившись над телом жены. Когда неглубокая могила была выкопана, мы в молчании стали по краям, ожидая, что Томас прочтёт заупокойную молитву или пропоёт гимн. Но напрасно пытался он произнести знакомые слова — голос его сделался хриплым и перешёл в какое-то бессвязное бормотание. Он только покачал головой и попросил нас опустить тело в могилу. Мы исполнили его просьбу и тут же забросали могилу землёй.

Начинало темнеть, и рабы, принимавшие участие в похорон ах, поспешили вернуться домой. Томас всё ещё оставался стоять у могилы. Я взял его за руку и пытался увести его оттуда. Он отстранил мою руку.

— Её убили, — проговорил он вдруг, поднимая голову, — её убили!

В эту минуту он взглянул на меня. Глаза его горели негодованием. Ясно было, что чувства одержали в нём верх над всей искусственной сдержанностью, к которой его приучили с детства. Я разделял его горе и пожал ему руку, чтобы он это чувствовал. Он ответил мне таким же пожатием и, помолчав, добавил:

— Кровь за кровь! Разве не так, Арчи?

Он сказал это твёрдо и спокойно, но в голосе его звучало что-то зловещее. Я не знал, что ответить, да он и не ждал ответа: хоть вопрос и был обращён ко мне, относился он, по-видимому, только к нему, самому.

Я взял его под руку, и мы молча ушли.

Глава двадцать восьмая

В Южной Каролине принято предоставлять рабам с первого дня рождества и до Нового года нечто вроде каникул. Им в этот период разрешается даже удаляться на известное расстояние от плантации, где всё напоминает им о непосильном труде и страданиях, и бродить по окрестностям всюду, где им захочется. Странное впечатление производит в такие дни проезжая дорога. Рабы всех возрастов — мужчины, женщины и дети — в огромном числе сбегаются сюда со всех прибрежных плантаций, разодетые в лучшее платье, которое им удаётся раздобыть. Они собираются группами вокруг маленьких ларьков, где продают виски, шумят, толпами идут по дороге. Подобное оживление и всю эту суматоху можно увидеть в этих краях только во время рождественских праздников.

Лавочки, торгующие крепкими напитками, существуют только благодаря недозволенному обмену виски на ворованные рис и хлопок. Перед этой коммерцией бессильны и бешеная злоба плантаторов и жестокие наказания, которые угрожают виновнику. Эту запрещённую меновую торговлю ведёт значительная часть местной белой аристократии, и она является главным, если не единственным источником её существования. В Каролине дело обстоит так же, как и в Нижней Виргинии. Потомки разорившихся белых отличаются своей грубой неотёсанностью и невежеством. Они ленивы, распущенны и порочны, и пороки их ещё отвратительнее именно в силу этого невежества, грубости и нищеты. Земли у них нет. В лучшем случае они владеют каким-нибудь бесплодным, истощённым полем, которое не хотят, да и не умеют обработать и которое не даёт никакого дохода. Ремёсел они не знают никаких и не хотят заниматься даже торговлей. Физический труд они считают унизительным для свободного человека, трудиться, по их мнению, должны одни лишь рабы. Эти так называемые «белые бедняки» пали так низко, что стали посмешищем в глазах рабов. Богатые же плантаторы и боятся их и ненавидят. Только своему праву на участие в голосовании обязаны они тем внешним уважением, которое пока ещё проявляют по отношению к ним. Это право, которого богатая аристократия охотно лишила бы их, одно только и служит им защитой. Если б не оно, их давно бы безжалостно растоптали и закон поставил бы их едва ли не на одну ступень с рабами.

Однажды во время рождественских праздников, вскоре после того как я прибыл в Лузахачи, я стоял вместе с другими рабами у одной из лавок, расположенных на большой дороге. Мы смеялись, болтали, пили виски, развлекаясь каждый по-своему. Внезапно мимо нас по большой дороге проехал верхом какой-то человек в рваной одежде. Выглядел он очень плохо, и лицо у него было того мертвенного зеленовато-бледного цвета, который характерен для «белых бедняков» Нижней Каролины. Ехал он на тощей кляче, все рёбра которой были видны. Всадник погонял её очень длинным бичом, орудуя им с изяществом и ловкостью настоящего надсмотрщика. Я заметил, что все стоявшие вокруг меня сняли шляпы и поклонились ему, когда он проезжал мимо. Что касается меня, то я шляпы не снял, так как не видел во внешности этого человека ничего такого, что способно было бы внушить мне уважение к его персоне. Мне в то время ещё не был известен каролин ский обычай, требующий, чтобы раб почтительно относился к любому свободному человеку. Поэтому я и не счёл нужным снять шляпу. Проезжий заметил, что я ему не поклонился. Остановив свою клячу, он впился в меня острым взглядом своих маленьких глазок. Цвет моей кожи, видимо, заставил его на мгновение усомниться, не свободный ли я человек. Но моё платье и общество, которое меня окружало, убеждали его в том, что перед ним раб. Он спросил, кто я такой, и, узнав, что я принадлежу генералу Картеру, направился ко мне, размахивая своим бичом. Подъехав ко мне вплотную, он стал спрашивать, почему я не поклонился ему, и тут же, не дожидаясь ответа, несколько раз хлестнул меня по спине. Негодяй был явно пьян, и первым моим побуждением было вырвать из его рук бич, но я не дал воли своему гневу. Хорошо, что я сдержался: любая попытка сопротивления белому человеку, даже если он пьян и если он напал первый и без всякого повода, согласно «справедливым и равным для всех» законам Каролины, могла стоить мне жизни.