— Великий князь? Боль в ногах? — воскликнул мистр Леон. — Так чего же вы себе молчите? Да чрез три дня он у меня плясать будет! Пхэ…

— Смотри, Леон, — предостерёг его дьяк Фёдор Курицын. — Великий государь у нас в этих делах строгонек: чуть не потрафишь — он тебе Италию твою отсюда, из Кремля, покажет…

— Ай, и что это только за народ смешной! — подымал к небу длинные руки мистр Леон. — Так я же ж толком говорю вам: не вылечу — голова долой. Довольно с вас того?

— Пожалуй, хватит, — усмехнулся в бороду дьяк. — Погодь, я доложу вот великому государю.

И в тот же день он обсказал всё Ивану.

— Жидовин, говоришь? — поморщился тот.

— Жидовин, великий государь.

— Погано дело… — сказал Иван. — Ну, да тут разбирать уж не будешь: великий князь котору ночь уж не спит. Ты только Леону этому твоему скажи: чуть что не так, сичас же вслед за Антоном к чертям отправлю[94].

— Я уж упреждал его. Говорит: голову в заклад даю.

— Ну, ладно, коли так… Вот ужо с сыном поговорю.

Иван Молодой очень лиховался: как ноги ни положи, нет вот и нет им спокою. Елена холодно держалась в стороне. Князь Василий после попытки похитить Стешу — об этом на Москве уже заговорили — уехал в свои вотчины, и Елена мучилась нестерпимо и его отсутствием, и тем, что он ту, другую, больше любит. Но Елена была не из тех, кто опускает крылья: в вынужденном безделье палат великокняжеских она неустанно ткала пёструю паутину своих горячих фантазий. Во всяком случае, Стеша с её дороги уже устранена совсем. Нет, своего она добьется!

Приближённые, чтобы развлечь великого князя, пускали к нему всяких бахарей[95]. Особенно часто бывал теперь у больного старец Пахомий Логофет, монах-сербин, который так насобачился в составлении всяких житий. Он продолжал неутомимо печь их, стараясь, чтобы было всё поелейнее, побожественнее, со слезой, с воздыханиями. Елена презрительно смотрела на старика с высоты своей царственной красоты: ей вся эта елейность внушала только презрение.

Больной, глядя в окно, как тысячи работных людей неутомимо воздвигают стены и стрельницы московской твердыни, внимательно слушал рассказы Пахомия о далёком Царьграде, теперь погаными полонённом, и казался он ему какою-то страною чудес.

— Я ведь весь исходил его, — шамкал мних дряхлый. — Всё видел, всему поклонялся, всё лобызал. Господи, и чего-чего там только нету! Вот у той же святой Софеи показывали тогда дверь от Ноева ковчега, чепь железную, юже ношаше Павел Апостол, слёзы Богородицы, сседошася аки земчюг. А на берегу моря видел я песок, идеже больнии нози погребают и збирают черви из них и из всего телеси и здрави бывают; вот бы тебя, княже, туда свозить! И есть еще мовница Константинова. Царь ихний, Лев, воды возвёл и корыто учини каменно велико, хитро и мудро, у того же корыта нищии приходящии мыяхутся, а во угле мовни тоя полож бочку древяну велику, у нея ж семь гвоздь, да какову воду хощет, такову и точит. А мзды не имает ни у кого же мыющихся — на то поставлен страж, болван, аки человек камен, и лук медян в руце его и стрела медяна ж. Да аще кто у кого захощет взяти мзду, то он устрелит бочку и не будет воды от неё… — тянул старик, борясь с дремотой. — А по Великой улице можно дойти до Правосудов, яже сотворил Леон, царь премудрый: как людие створены и порты на них латинские, оба красного мрамору. И один право судит о поклёпе, а другий о займу и торговлях и об иних вещах. Да аще кто кого поклеплет и он, пришед, всыплет в руки болвану, и колько будет правых кун, только то тот и примет, а лишнего никако же не примет, но летят куны мимо… А фрязи попортили болванов: един перебит наполы, а другому руки и ноги перебиты и носа сражено. А перед одним монастырём видел я, княже, жабу каменну, которая при Льве Мудром ходила по улицам и пожирала сор, а люди вставали поутру и видели, что улицы чисты…

Дремота одолевала старика, и он шамкал, сам уже не зная что. И вдруг на пороге встал отрок:

— Великий государь.

В покой шагнула величавая, точно опалённая грозой фигура уже стареющего Ивана. Логофет низко склонился пред повелителем и незаметно, комочком выкатился. И, поговорив для прилику с сыном о том и о сем, великий государь сказал небрежно:

— А тут жидовин один, которого наши послы из Венеции вывезли, берётся вылечить тебя. Голову, говорит, в заклад даю.

— Дак что? — согласился измученный Иван Молодой. — Пущай попробует.

— Уж не знаю как… — раздумчиво сказал Иван. — Больно веры-то у меня в их хитрость нету. Вспомни Каркучуя… А ежели поглядеть за ним, может, попробовать и можно.

Всего он не договаривал, и сын понимал это. Иван Молодой был наследником престола, и у него был уже сын, Дмитрий. Но и у Софьи уже родился сын, которого крестили Гаврилой, а звали все Васильем. Ежели за Молодым стояло первородство и то, что он уже был объявлен наследным государем, то Гаврила-Василий был потомком императоров византийских, и за ним стояла вся хитрость и жесточь Софьи. По Москве уже ходили слухи о возможности борьбы за стол московский… И всё это было скрыто за осторожными словами Ивана, который уже начал колебаться, кому передать власть.

— Только в нутро надо остерегаться зелия их принимать, — сказал он. — А ежели больно настаивать жидовин будет, так пущай сам первый от всего прикушивает.

— Ну, чай, не о двух головах… — усмехнулся Молодой и вдруг весь сморщился и застонал: — Господи, батюшка, ну терпения вот нет никакого!

— Так я велю позвать, коли так, жидовина.

— Прикажи, батюшка, — авось и поспособствует.

И вдруг Ивана точно осияло, и в груди его стало вдруг нестерпимо тесно: в горницу вошла Елена.

— Здорово, батюшка, — низко склонилась она перед ним.

— Здорово, Олёнушка, — стараясь удержать дрожь в голосе, отвечал Иван…

Они всегда избегали смотреть один на другого: глаза говорили слишком много страшного…

Иван, чтобы ничего не замечать, начал морщиться и стонать.

— А ты, Олёнушка, приглядывай за мужем-то, — сказал Иван. — Никак не вели жидовину к нему одному входить.

— Слушаю, батюшка, — сказала она и обожгла его взглядом.

Она иначе не могла: свою силу она должна была чувствовать всегда.

В тот же вечер, низко, до полу, сгибаясь, со сладчайшей улыбкой на худом, в грязных пейсах лице в опочивальню вошёл в сопровождении отрока мистр Леон. Все стали сразу осторожно принюхиваться почему-то, и всем казалось, что от поганого идёт какой-то тяжкий дух. А он уже нежно приподнимал покрывало на больных ногах Ивана Молодого и рассматривал их.

— Чрез неделю будешь ходить, пресветлый князь! — решительно объявил мистр Леон. — Да что я там говорю: ходить! С терема, с колокольни прыгать будешь! Только уж слушай меня во всём…

И до того был уверен в себе жидовин, что Молодой сразу воспрянул духом. А мистр Леон, обращаясь то к одному, то к другому, то к третьему, уже понёс свою тарабарщину:

— Ах, да мало ли каких снадобий бывает!.. Есть и киноварный месяц, и медный ахиллес, и волчье молоко, и львиная кровь, которая стариков молодыми делает, и зелёное масло Венеры, и мандрагора… Но нам всего того не треба. Вот сейчас побегу я до дому и принесу всего, что треба. Первым делом возьмёмся мы пить травку — такая хорошая травка, такая хорошая, ай-ва-вай! И бутыли горячие к ногам прикладывать будем.

Молодой омрачился: пить травку ему не улыбалось.

— А может, травку-то твою можно и оставить? — сказал он.

— Ой, да как же её оставить, когда в ней вся сила? — широко расставив пальцы, поднял мистр Леон обе грязные руки свои. — А ежели пресветлый государь опасается чего, я первый вот тут при всех буду пить её. Ай, да что там разговаривать: бегу!

Он убежал, вернулся с травкой, сделал отвар, отважно пил его сам, и поил великого князя, и прикладывал к его ногам горячие бутылки. И так пошло изо дня в день. Раз, когда он готовился вылить отвар в заготовленную посудину, которую подала ему Елена, он увидел на дне ее сизо-зелёный порошок. Он якнул, как испуганный баран, присел и поднял глаза: над ним недвижно стояла Елена и жгла его своими огромными чёрными глазами. Губы ее были плотно сжаты и на побледневшем лице была суровая решимость. Она медленно вынула из складок платья тяжелую кису и показала её жидовину, а затем спокойно взяла отвар, вылила в посудину и подала больному.