И среди трав шелковых и душистых он нежно поцеловал теплую грудь Матери Земли и встал. Сквозь завесу слёз он любовался землёй, которая сияла вся в свете вечернем, свете точно нездешнем, Девой Пречистой, Матерью всего живого…
…А в покоях владычних шёл допрос двух колдунов, привезённых в цепях с Белаозера. Допрашивал их сам владыка. Дьяк Пелгуй со строгим выражением на лице записывал.
— Да сами-то вы кто такие? — брезгливо спрашивал владыка.
— Сами мы будем мордва, — на исковерканном русском языке отвечал старый мордвин с плоским лицом и звериными глазками. — Из-за Нижний приходила. Неурожай у нас, ашать нету, вот и пошли куды знаит.
— Поклоняетесь ли вы Богу истинному? — в безнадёжном тоне спрашивал владыка, как бы заранее не веря, что от таких людей можно услышать что душеполезное. — Сказывай по совести.
— А как же не веровать? — улыбнулся старый мордвин. — Аа-ай. Мордва веруит два бог, — сказал он, и глазки его засветились тёплыми огоньками. — Один добрый, Чампас, а другой нехороший, Шайтан. Человека сдумал творить перва Шайтан. И вот взял он глина, песка, земли, стал человек делать, а у него выходил то свинья, то собак.
На задумчивом лице владыки была полная безнадёжность: о чём же тут ещё с невегласами[91] разговаривать?
— А на чём они пойманы? — скучливо перебил он мордвина.
— А они у баб из спин вырезывали у которой хлеб, у которой рыбу, у которой ещё что… — сказал дьяк строго. — И, сказывают, много они народишку так перепортили.
— Зачем? — поднял владыка сивые брови.
— А там тоже голод. Вот эти и придумали, что бабы всё нарочно задерживают от народа, по ведовству, — пояснил дьяк. — Известно, глупость одна… А впротчем, кто их там, поганых, разберёт?
— Вели пытать, а пытав, предать убиению, — решил владыка.
— Слушаю… — вставая, сказал дьяк и обратился к колдунам: — Ну, вы, поганые, пойдёмте.
— Пайтём, пайтём, — добродушно сказал старик. — Ничего, можна.
По двору слуги владычные тащили какого-то истерзанного, вопящего истошным голосом человеченка в подвалы, где у владыки были собственная тюрьма и застенок для наведения заблудшихся на путь Христовой истины.
XXVI. СТЕША
Посольское лето в Литве кончилось ничем. Послы московские хотели заговорить, обмануть великого князя литовского, а великий князь литовский хотел заговорить и обмануть послов московских. Обе стороны очень хорошо знали, что они только для того и сошлись, что они водят друг друга за нос, и тем не менее все с увлечением вели эту игру. Даже желчный и всегда хмурый теперь князь Василий увлёкся ею и на время забыл свои обиды. Но из дела так ничего и не вышло, и снова посольский поезд с поминками от Казимира к великому государю и со всякими уверениями в вечной дружбе и любви, которым не верил никто, и в первую голову он сам, дремучими лесами отправился в обратный путь.
И по мере приближения к Москве всё нетерпеливее билось сердце князя Василья: в одиночестве он опять вернулся к мысли, что достоверно и ценно в жизни только личное счастье, которого жаждало его сердце, как елень[92] воды источника лесного, и что счастье это надо взять, по-видимому, с бою. Да, он вырвет Стешу из злой паутины, в которой запуталось её сердце, и насильно даст ей свободу любить и быть любимой!..
Первое, что он, подъезжая к дубовым воротам богатой отцовской усадьбы, увидел, был безобразный, точно окровавленный лик Митьки.
— Батюшка боярин, князь ты наш хороший… — сразу заныл тот. — А мы, рабы твои, уж и не чаяли видеть светлые очи твои, кормилец! Милостыньку-то убогому…
Князь Василий соскочил с коня, бросил поводья отрокам и подошёл к нищему.
— А я который день караулю уж тебя, княже… — таинственно заговорил тот. — На этой неделе княгинюшка наша к Троице помолиться надумала. Она уж и уехала бы, да мамушка её, Ненила, старица преподобная, нарочно всё задерживала, тебя поджидаючи. Я, как вызнаю день, прибегу упредить тебя.
Князь, нахмурившись, бросил денег уроду и поднялся на резное крыльцо, на котором уже поджидал его старый отец. Он обнял сына, расспросил его о здоровье, о поездке и небрежно уронил:
— А что этот Митька подлый всё к тебе лезет, сынок? Последние дни он ровно вот пришит к усадьбе. Чего ему тут надобно?
— Чего всем, батюшка, денег, — улыбнулся князь.
— Ну, ну. Это я так только, к слову, — сказал князь и другим тоном прибавил: — Я так и думал, что ничего у вас с Казимиром не выйдет. Ведь это только званье одно, что он государь. Какое уж тут государство, коли он над тремя народами-ворогами сидит? Да и веры опять двои. Тут только того и гляди, как бы престол-то из-под ж… не выскочил… Вот Гедимин, прадед наш, тот владыка был!.. Ну, иди, иди, приберись с дороги да и хлеба-соли домашней откушать. А я тебя подожду: поедим вместе, а потом и к великому государю. Заждался он вас.
Когда посольство представило Ивану отчёт о своём деле, он одобрительно кивнул головой: то, что посольство никаких результатов не дало, и было ему более всего на руку. Он чувствовал, что пора от слов переходить к делу, и всё раскидывал умом, как лучше за дело взяться. Ведь если пока «всея Руси» на словах, то надо добиваться, чтобы «всея Руси» было и на деле.
Когда вечером князь Василий возвращался от великого государя, Митька осторожно поманил его из-за угла церкви Спаса на Бору.
— Старый князь, родитель твой, уж грозился собаками меня затравить, — ощерился он всеми зубами. — Что ты, говорит, всё вокруг моих хором липнешь? Вот истинный Бог! И подогом во как по плечам огрел. Так вот здесь, за Божьим храмом, и скрываюсь. Ненилушка, Божья старушка, велела передать тебе, княже, что в четверг поутру княгинюшку повезут к Троице на богомолье. А там-де наш князь как знает…
Князь, думая, опустил голову. Что-то противилось в нём всей затее этой, но нельзя было и так в воздухе без конца висеть.
— Можешь ли ты мне к четвергу ватагу людей подходящих на Троицкую дорогу вывести? — усилием побеждая внутреннее противление, сказал он. — Чтобы все в саадаках были?
— Ох, батюшка князь, да чего в Москве за деньги нельзя? — ощерился Митька. — Были бы деньги, а то враз всё будет.
И князь, бледнея от волнения, коротко передал ему давно обдуманный план похищения.
— Понял, милостивец. Всё понял. Как приказываешь, так всё и будет.
— Вот тебе на дело, — сказал князь, подавая ему тяжёлый кошель свой. — А сделаешь дело, будет ещё. Но помни: ежели хошь один воробей на крыше узнает, ходить тебе по Москве без головы! Иди.
— Княже, милостивец, батюшка… Да Господи помилуй… понимаем…
— И понимать ничего не смей! Иди.
Митька впритрусочку пыльной, духовитой улицей поплёлся к Фроловским воротам. «Горячку пороть нечего, — думал он. — Но и волосянку тянуть не приходится. С этими деньгами можно просто тигаля из Москвы задать: князь Василию, милостивцу, нож в бок, княгинюшку поперёк седла — и ходу… С деньгами жить везде можно». Он ощупал за пазухой тяжёлый кошель. «Ай, Митька, ну и голова!» Он представлялся теперь себе очень умным человеком.
— Ты! — строго окрикнул его молодой голос. — Чего под коня лезешь?
Он испуганно отскочил в сторону: то был молодой князь Холмский. Богатый наряд его резко подчёркивал его бледное, потухшее лицо. За ним спешили его охотники. По всему видно было, что они сделали не близкий путь. Митьку точно осенило.
— Батюшка князь, милостивец… — закланялся и заскулил он. — А я сколько время уж тебя выглядаю. Кормилец ты мой.
— Чего тебе ещё? — нахмурился князь Андрей. — Нужно милостыни, так на двор иди.
— Нет, нет, дельце к тебе есть, княже, — таинственно и страшно подмигнул Митька своими кровавыми глазами. — Словечко тебе сказать надо.
— Что ещё там у тебя? — недоверчиво спросил князь.
Он сделал знак своим охотникам, чтобы они ехали домой — хоромы его были рядом, — а Митька, опять подмигнув, ближе подошёл к коню, который грыз в белой пене удила и косил на урода горячим глазом. И с первых же слов урода князь побелел.