— Вот, княже, батюшка, кормилец ты наш, дела-то какие завязываются! — говорил Митька, и весь вид его был таков, словно он каждый миг ждал плети. — Как же, думаю, не скажу я князю, когда я его княгинюшкой только и на белом свете жив? Ну, слюбились там, пущай, дело молодое, но как же мне благодетеля-то моего не остеречи? Только ты уж мотри, княже, не выдай как меня. Мы люди маленькие, и нас всякий враз слопать может. А я уж буду служить тебе всей душой.

Князь Андрей швырнул ему кису[93] с деньгами.

— Пошёл прочь! — сказал он. — И чтобы я тебя больше не видел!

— Ах, батюшка… Княже, родимый!.. — будто бы страшно перепугался Митька. — Да не тревожь ты так сердца своего ретивого! Ведь я сам там буду, я поберегу княгинюшку-то. Я ветру дохнуть на неё не дам, а не то что…

Митька понял, что он увлёкся и переиграл: золота, знамо дело, прибавилось здорово, но княгинюшку-то теперь, пожалуй, и не ухватишь. Погано дело! И он, ничего не видя, поплёлся в кабак.

Князь Андрей уже не слышал его. В душе его была боль смертная. Он ждал всё, надеялся, что наваждение пройдёт и Стеша вернётся к нему. И она сказывала тогда, что ничего между ней и князем Василием не было, а этот бродяга говорит, что князь Василий с ней в саду у них видается. И опять это богомолье — с её это ведома или нет? А ведь он чистоте ее милой верил.

На дворе залились собаки, загремели цепи их, и отроки, выбежав, приняли коня.

Он сказался больным и, велев никого не пускать к себе, лёг. «И как князь Василий, с которым он жил душа в душу с детских лет, мог всё же решиться на такое дело? И как помешать им? Ну, вмешается он, расстроит у них всё, а дальше что? По-прежнему все трое несчастными останутся. И теперь Стеша хоть жалеет его, а тогда, может, и возненавидит навсегда. Но — страшной усмешкой усмехнулся он — не передать же, в самом деле, князю Василью свою венчанную жену: на, мол, бери. А почему бы и нет? — встала мысль. — Пусть хоть она будет счастлива…» Но сердце дымилось, точно дымами пожарными, ревностью, и он чувствовал, что на это его не хватит.

Узнав, что мужу неможется, Стеша приказала отложить богомолье, но князь Андрей воспротивился.

— Нет, нет, поезжай, — сказал он. — Это я так, заморился маленько, а может, и продуло. Ничего, поезжай.

Лучше хоть какой-нибудь конец, чем эта мука неизбывная.

И когда поутру колымага со Стешей и Ненилой, окружённая вершниками и сенными девушками верхом, выкатилась с широкого двора и тяжело заколыхалась по колеям и выбоинам дороги, он, ничего не видя, поднялся к себе, бросился ничком на постель и, закусив руку зубами, застыл в смертельной боли. Выхода нет: пусть будет что будет. Но с каждой минутой в нём нарастало нетерпение узнать, как именно всё решится. И, может быть, он там ей нужен будет. Как мог он отпустить её одну? Он заметался по горнице, лёг опять, опять впился зубами в руку и опять вскочил и с тихим стоном стал качаться из стороны в сторону… И вдруг взорвался и бросился во двор.

— Коня! — крикнул он. — Филатка, ты поедешь со мной… И подбери ещё человек пять вершников поудалее. Живо!..

И запылила осенняя, солнечная дорога под бешеным скоком коней.

Не миновали они и Лосиного острова, как вдали, среди полей завидели они пёстрый поезд княгини, медлительно тянувшийся в золотые дали. Придержали уже покрывшихся потом коней и медленно поехали следом. Князь Андрей был весь глаза. И в глазах этих не было ничего, кроме тяжёлой колымаги, катившейся вдали по солнечной дороге.

Около полден поезд княгини остановился отдохнуть на опушке золотого леса. Остановился и князь Андрей со своими вершниками. А поехала опять колымага, поехали следом и они. Страшная минута приближалась. Андрей, покорно свесив голову и покусывая черешок золотого липового листа, который поймал он на лету, всё гадал, что сейчас будет.

— Княже, — услыхал он вдруг голос Филатки, лихого псаря. — Что-то у наших там словно не так.

Князь Андрей вздрогнул. Из золотого леса на колымагу бросились толпой какие-то люди, и началась свалка.

— За мной! — коротко бросил князь Андрей.

Кони полетели.

Подскакав к пёстрой толпе, князь Андрей увидел: Стеша, бледная, с горящими глазами, стояла перед другом его, Васильем, а тот, повесив голову, слушал её. Князь Андрей разом слетел с седла и повелительным жестом приказал всем отойти прочь. Оборванцы с Митькой во главе сразу исчезли в золотом лесу. Ненила, вся серая, творила дрожащими губами молитву. Вершники сгрудились за колымагой.

— Князь Василий… — хриплым голосом с усилием выговорил, наконец, князь Андрей. — Ты был мне не другом… а братом… Я и теперь хотел бы говорить с тобой по-старому… Понимаю: не вольны мы… в сердце своём… Говори…

— О чём же говорить?.. — повесив голову, отвечал уныло князь Василий. — Княгиня уже порешила всё.

— Тогда ты говори, Стеша, — сказал князь Андрей.

— Что же лишние-то слова терять, когда и так… сил нету?.. — едва выговорила Стеша и низко опустила свою прелестную голову в нарядной кике. — Я не скрывала от тебя, Андрей, никогда и ничего… Я не переступила закон. Князь вздумал силой разбить те цепи, в которых мы… мучаемся, но я вот только что сказала ему, что нет на земле силы, которая могла бы развязать то, что связано Богом.

— При чём тут Бог? Выдумки людские всё это! — в отчаянии воскликнул князь Василий.

Стеша посмотрела на него взглядом, полным испуга, нежности и тоски: ах, как чуяла она боль его!

— Не знаю… — сказала она. — Знаю только одно: чрез грех я не переступлю. Только одно средство есть развязать всех… — трясущимися губами прибавила она, — и своей душеньке покой дать. Андрей, родимый… — бросилась она вдруг в ноги мужу. — Отпусти ты меня в монастырь! Нет моих сил томиться так дольше. Всё одно не жена я тебе, а мучительница. Отпусти!.. И ты будешь опять свободен, найдёшь пару себе и… Андрей, Христом Богом молю: отпусти душу на покаяние!

И расшитой кикой своей она коснулась его пыльного сафьянного сапога. Князь Василий с тёмным как туча лицом стоял тут же и не подымал глаз: жар-птица счастья опять вырвалась из рук и готовилась улететь навсегда. Да уж и улетела…

— Ну, коли так… — вздохнул он и вдруг, сделав усилие, низко поклонился обоим: — Простите меня оба Христа ради…

Сдерживая слёзы, он решительными шагами подошёл к своему коню и вскочил в седло. Ещё несколько мгновений — и вдали тихо рассеялось облачко золотой пыли. Поезд Стеши медлительно пополз к обители святого Сергия: она хотела помолиться там перед последним шагом из жизни за стены монастырские. Страшная рожа Митьки осторожно выглядывала из кустов…

XXVII. МИСТР ЛЕОН, ЗВЕЗДОЧЁТЕЦ

Москва взволновалась: великий князь Иван Молодой захворал. В ногах у него была такая ломота, что больной просто места себе не находил. Болезнь эта у москвитян называлась камчугом. В палаты великого князя то и дело приходили всякие бабки и ведуны с травами, зелиями и заговорами, но больному лучше не было. И вдруг кто-то надоумил позвать лекаря мистра Леона, жидовина, который недавно прибыл в Москву из страны италийской.

Мистр Леон быстро завоевал в Москве если не симпатии — это для жида некрещёного, который, собака, Христа распял, было совершенно невозможно, — то некоторое любопытство москвитян. Говорил он на какой-то дьявольской смеси всех языков вместе, не исключая и русского: сказывал, что родом он был будто из Галичины. Тарабарщина эта была, однако, всем понятна потому, что сопровождалась она такой игрой выразительного лица и всего этого худого и нескладного тела, что никакого языка жидовину, в сущности, было и не нужно. Мистр Леон был, по-видимому, голоден и потому с величайшим одушевлением брался за всякое дело: «Ну, оборвут в крайнем случае пейсы — важное дело, пхэ! Не в первый раз». Его чрезвычайно уверенные рассказы о схождении звёзд и планид заставляли москвитян развешивать уши: значит, вот превзошёл человек!