Таким образом, из всех вождей, в течение четырех лет сражавшихся в Лангедоке, остался один Раванель, не желавший сдаваться и не пытавшийся бежать в изгнание. И вот 8 октября маршал издал декрет, в котором лишал его малейшей надежды на помилование и сулил тем, кто доставит его живьем, награду в пятьсот луидоров, а тому, кто его убьет или представит его труп, — две тысячи четыреста ливров; что до городков и деревень, которые приютили бы его у себя, они предавались огню, а жители подлежали истреблению.
Казалось, мятеж угас и восстановилось спокойствие. Поэтому маршала отозвали ко двору, и 6 января он отбыл из Нима. Перед отъездом он созвал провинциальные штаты и не только наслушался от них похвал за свое поведение, в коем столь мудро чередовались снисходительность и строгость, но и получил в подарок двенадцать тысяч ливров. Г-жа маршальша также получила в подарок восемь тысяч. Но то была лишь прелюдия к ожидавшим его милостям; в тот же день, как он вернулся в Париж, король посвятил его в кавалеры своего ордена и возвел в герцогское достоинство, а на другой день принял его и сказал: «Сударь, ваша прежняя служба дает мне большую надежду на то, что вы послужите мне и в будущем; если бы в моем распоряжении было поболее таких, как вы, дела в королевстве шли бы лучше, но Виллар у меня один, и я могу послать его туда, где он нужнее всего, — потому-то я и послал вас в Лангедок. Там вы восстановили спокойствие среди моих подданных; ныне требуется защитить их от моих врагов. Вы назначаетесь командующим армией, которую я в ближайшую кампанию пошлю на берега Мозеля».
17 марта в Монпелье на смену маршалу де Виллару прибыл герцог Бервик. Первой его заботой было расспросить г-на де Бавиля о положении дел. Тот ответил, что, если смотреть вглубь, положение куда серьезнее, чем на поверхности. В самом деле, англичане и голландцы, которым было на руку, чтобы Францию подтачивали междоусобицы, потому что в этом случае она обратила бы свои силы против самой себя, беспрестанно пытались подбить изгнанников к возвращению на родину, суля им на сей раз подмогу продовольствием, оружием и людьми; говорили даже, что первые реформаты уже отбыли домой во исполнение этого плана. В их числе, как уверяли, находился Кастане.
И правда, бывший предводитель мятежников устал от бездействия и в конце февраля покинул Женеву; он благополучно прибыл в Виваре и, собрав в одной из пещер на берегу Горе множество протестантов, заключил союз с неким Валеттом из Вальса и Буайе из Валона; но покуда эти трое строили планы совместного проникновения в Севенны, крестьяне донесли на них одному швейцарскому офицеру по имени Мюллер, возглавлявшему отряд, который стоял в деревушке Ривьер. Мюллер тотчас же вскочил на коня; следуя за доносчиками, он проник в лесок, служивший реформатам убежищем, и захватил их врасплох, когда они менее всего были к этому готовы. Буайе был убит при попытке к бегству. Кастане схватили на месте и доставили в ближайшую тюрьму, где на рассвете следующего дня к нему присоединился Валетт, выданный крестьянами, у которых он просил приюта.
Первым наказанием для Кастане было то, что его заставили всю дорогу от Горе до Монпелье нести в руках голову Буайе. Сначала он решительно отказался, но тогда голову привязали за волосы к его запястью; он поцеловал ее в обе щеки и, превратив пытку в акт веры, принялся читать над ней молитвы, как над мощами мученика.
В Монпелье Кастане был подвергнут допросам и сначала отвечал, «что у него не было никакого дурного умысла и он вернулся в свои края, поскольку ему было не на, что жить в Женеве». Но его принялись пытать, и мучения были столь невыносимы, что, несмотря на все свое мужество и выдержку, он был вынужден сознаться, что «имел заранее обдуманное намерение ввести в Севенны, через Дофине или морским путем, войско реформаторов вместе с офицерами; в ожидании этого подкрепления, заранее послали эмиссаров, коим поручалось поселить в умах стремление к бунту, и сам он был одним из этих посланцев; Катина, по всей видимости, уже вернулся в Лангедок или в Виваре с тою же самою целью, с большими деньгами, каковые дали ему иностранцы, чтобы он их раздал, а следом за ним должны были явиться еще более значительные лица».
Кастане был приговорен к четвертованию живьем. Перед казнью в тюрьму к нему пришли аббат Тремонди, кюре собора Богоматери, и аббат Пломе, каноник главной церкви епископства, дабы в последний раз попытаться его обратить, но он даже не пожелал с ними разговаривать. Они не стали терять даром время и поспешили к эшафоту, чтобы ждать его там. Завидя их, Кастане испытал, казалось, большее отвращение, чем при виде орудий пытки; палача он назвал братом, а обращаясь к обоим духовным лицам, крикнул: «Убирайтесь от бездны отверстой, вы, саранча! Что вам тут надо, проклятые искусители? Я хочу умереть в той вере, в какой родился. Оставьте меня, ханжи, оставьте меня». Однако оба аббата не двинулись с места, и Кастане умер, изрыгая проклятия не на колесо, не на палача, а на двух священников, которые в миг его смерти своим присутствием отвратили его мысли от того предмета, на который им должно было устремиться.
Валетта приговорили к повешению; его казнили в один день с Кастане.
Вопреки показаниям Кастане, сделанным еще в марте, прошел месяц, а о новых происках или возмущениях не было ни слуху ни духу. Но 17 апреля, около семи часов вечера, г-н де Бавиль получил сообщение, что в Монпелье объявились несколько рубашечников, вернувшихся из чужих краев, однако никто не мог указать дом, где они укрываются. Г-н де Бавиль сообщил об этом герцогу Бервику, и оба они отдали распоряжение обыскать дома, хозяева которых, по их мнению, способны дать приют недовольным.
В полночь привели в готовность войска, которые удалось собрать: то были двенадцать отрядов полицейской стражи и солдат, во главе коих стояли надежные люди. Военный губернатор Дюмен указал каждому кварталы, какие надлежало осмотреть, и в половине первого пополуночи все разом вышли из ратуши, шагая молча и повинуясь знакам своих начальников, потому что им строго-настрого было приказано избегать всякого шума.
Первые обыски ничего не дали; напрасно было перерыто несколько домов, но наконец Жоссеран, прево епархии, вместе с капитаном городского ополчения Вила вошли в один из домов, доставшихся им на долю, и нашли там трех мужчин, спавших на циновках, постеленных на полу. Прево разбудил их, спросил, кто они такие и что делают в Монпелье; а поскольку разбуженные отвечали не вполне уверенно, он приказал им одеться и следовать за ним.
Один из этих троих был Флессьер, дезертир из фимарсонского полка, осведомленный о подробностях заговора больше всех; второй Гайар, по прозвищу Немец, в прошлом солдат полка Эно, а третий — Жан Луи, по кличке Женевец, дезертировавший из полка Куртена.
Флессьер, который был у них за главного, рассудил, что сдаться безо всякого сопротивления было бы для него великим позором. Итак, он сделал вид, что повинуется прево, а сам, нагнувшись за своей одеждой, лежавшей на сундуке, нашарил под ней два пистолета и зарядил их. По щелканью затворов прево догадался о том, что происходит, и, бросившись на Флессьера, схватил его сзади в охапку. Тогда тот, не имея возможности повернуться, выбросил руку назад и выстрелил из пистолета поверх плеча прево, которому пуля лишь слегка опалила волосы, однако ранила в руку слугу капитана городского ополчения, державшего фонарь. Но тут Жоссеран, поскольку Флессьер пытался выстрелить еще раз, ухватил его за запястье руки, сжимавшей пистолет, а другой рукой выстрелил ему прямо в голову.
Покуда Жоссеран и Флессьер боролись, Гайар накинулся на Вила, стиснул его в руках и, за неимением оружия, стал толкать к стене, чтобы размозжить ему голову, но когда грянул выстрел Флессьера, он заметил, что раненный в руку слуга капитана Вила выронил фонарь, который упал на пол и почти погас; и вот Гайар понадеялся, что в темноте ему удастся бежать, и, внезапно выпустив своего противника, бросился к двери. К несчастью для него, у обоих выходов, которые вели на две улицы, были поставлены стражники и солдаты; от неожиданности они дали ему беспрепятственно миновать одну из дверей, но затем стражники, видя полуодетого человека, убегающего во всю прыть, бросились за ним и выпустили в него несколько пуль из ружей, одна из которых нанесла ему рану, хоть и легкую, но все же замедлившую его бегство, так что его тут же догнали и схватили. Он немедля был доставлен в ратушу; туда же принесли труп Флессьера.