Женя сначала не понял, что это такое горячее ожгло ему щеку. А потом до него дошло, что мать с размаху, сильно, хлестко ударила его по лицу. Женька поднял на ней глаза. Первый раз в жизни он видел Марго в таком состоянии. Она стояла перед ним бледная, судорожно сжимая пальцы, пытаясь скрыть в них дрожь. Марго смотрела на Женьку и словно не видела.

– Уходи, – потом сказала она мертвым голосом и отвернулась от него к окну.

Женька потер горящую щеку, неторопливо поднялся и вышел из кабинета, не сказав Марго ни слова.

Маргарита Николаевна пыталась успокоиться, прийти в себя. Ее ждал класс, нужно было проводить урок. Но дрожь в пальцах не проходила. Сердце начало противно ныть, как всякий раз в последнее время, когда сын заставит ее понервничать, выйти из себя. В такие минуты она чувствовала себя совершенно разбитой, больной и ненавидела себя за свою слабость, но избавиться от нее не могла…

Ситуация упорно выходила из-под ее контроля. В ее педагогическом арсенале было много методов воздействия на человека, но все они казались совершенно неподходящими для сына. Он слишком хорошо ее знал, чтобы попасться в какую-нибудь психологическую ловушку, клюнуть на педагогическую хитрость. То, что годилось для других, не помогло бы ей в случае с Женькой. Видимо, в его воспитании она наделала такое количество непоправимых ошибок, что изменить что-либо теперь ей просто не под силу…

– Маргарита Николаевна, вы искали меня? – услышала она за своей спиной голос директора. – Что-то случилось?

Марго повернулась к нему:

– Простите, что оторвала вас от дел, Борис Иванович… Но я со всеми проблемами уже разобралась сама, – еле дыша и совершенно убито механически ответила Марго.

– Что с вами, Маргарита Николаевна? – встревожился директор, пристально глядя на нее.

– Со мной? Ничего… Все хорошо, – попыталась она улыбнуться.

– На вас лица нет, вы такая бледная, Маргарита Николаевна! Вам нехорошо? Что все-таки произошло?

– Борис Иванович подошел к ней поближе и осторожно взял за руку.

Этот трогательно-заботливый жест, внимательный, добрый взгляд едва не заставил Марго расплакаться. Но она, как всегда, сумела взять себя в руки, перебороть минутную слабость. Близкие слезы могли выдать только вдруг дрогнувшие губы.

– Дорогая моя, что же случилось?! – почти с мольбой спросил директор. Ему так хотелось разделить все неприятности с Марго, взять на себя ее боль!

– Я ударила ребенка… – отрешенно проговорила Маргарита Николаевна.

Это прозвучало как нонсенс. Маргарита Николаевна, которая почти никогда не повышала на детей голоса, говорит о том, что кого-то ударила?! Борис Иванович, отказываясь в это верить, замотал головой:

– Что вы? Какого ребенка?….

– Своего ребенка. Своего собственного.

– Женьку? – Борис Иванович несколько облегченно выдохнул. – И из-за этого вы так расстроены? Да все дети получают иногда от своих родителей! Как без этого? Меня отец тоже, бывало, порол… это только пошло на пользу.

– Нет, вы не понимаете!… – Марго вдруг заметалась по кабинету, – Я дискредитировала себя этим, как мать, как педагог… Я опустилась до рукоприкладства и подписалась в своей несостоятельности! Я не могу справиться с собственным сыном! Вы ведь знаете, что это значит, Борис Иванович? Это значит, что я не имею права воспитывать чужих детей, если не справляюсь с собственным! Как я могу руководить педколлективом, давать советы родителям, если сама беспомощна в воспитании сына?

– Маргарита Николаевна! О чем вы говорите?! – Борис Иванович вдруг нахмурил брови, – Я не желаю слушать подобные нелепости! Вы просто немного устали и поэтому поддались сиюминутному порыву…

Послушайте меня, дорогая моя Маргарита Николаевна. Я как директор вам скажу следующие слова – вы замечательный педагог, превосходный руководитель, вы пример для коллег и для меня! Вас тревожит, что, ударив сына, вы отошли от собственных твердых принципов… Но кому как не вам знать, что в педагогике не бывает ничего твердого и нерушимого, раз и навсегда прописанного! Ну, посмотрите-ка мне в глаза и скажите, что я не прав!

Маргарита Николаевна подняла голову и устремила на своего директора долгий пронзительный взгляд. А тот не выдержал и десяти секунд. Вдруг его лицо изменилось, уголки губ безвольно опустились, крылья носа вздрогнули, брови смятенно сломались…

Борис Иванович смотрел в ее прозрачные глаза и даже не пытался скрыть ту бурю чувств, что вдруг нахлынула на него.

– Борис Иванови-ич, – тихонько позвала Марго, заметив, что директор мысленно совсем на другой планете, – Теперь моя очередь приводить вас в себя?..

– Ох, простите, моя дорогая… – Борис Иванович смущенно покачал головой, – все это не к месту, и не ко времени, и никому не нужно… Но все же… все же…

Директор, словно не зная, куда девать свои руки, во взволнованности поднял их и слегка коснулся кончиками пальцев лица Марго у висков и тут же отшатнулся. Признание в любви застыло на кончике языка и в лихорадочно блестящем взгляде, но не было произнесено в очередной раз.

– Нужно идти, меня ждут дети… – поспешно сказал Марго, чересчур поспешно, дабы разрядить двусмысленность ситуации.

– Да, да, конечно… – пробормотал директор, медленно возвращаясь на грешную землю.

Они вместе вышли из кабинета, директор смотрел на Марго печальным взглядом и сокрушенно молчал. А она уже думала совсем о другом – о том, что нужно спасать урок, о том, вернулся ли в класс Женька, не выкинул ли он какую-нибудь очередную глупость… сильно ли он обижен на нее. Она ускорила шаг, убегая от директора. До звонка с урока оставалось пятнадцать минут.

В середине октября значительно похолодало, ночами были заморозки, разукрасившие листву деревьев во все невообразимые цвета. Школьный парк представлял взору картину кисти художника-импрессиониста, смело играющего комбинациями красок.

Лучи позднего октябрьского утреннего солнца подцветили дымное небо и рассыпающуюся мозаику опавшей листвы. Женька шел не торопясь в школу по парковой дорожке, как вдруг заметил впереди среди торопящихся учеников знакомую фигурку. После почти трехнедельного перерыва в школу шла Ксюша Наумова.

Шла медленно, словно на муку, на каторгу.

Женя догнал Ксюшу и пристроился у нее за спиной. Что – то было непривычным во всем ее облике, но что именно, Женя понял не сразу. Ах да, длинная черная юбка, вместо излюбленных коротких, одеваемых в любую погоду. И тугая строгая коса, высоко заплетенная на затылке. Ну просто монашеский вид!

Девочка-конфеточка с карамельными губками, чего это ты так преобразилась?

Женя неслышно подкрался и положил Ксюшке руки на плечи.

– Привет… – зловеще прошептал он ей в ухо.

Ксюша вздрогнула, словно от удара током и отшатнулась от Женьки. Но он крепко сжал пальцами ее плечи.

– Ты куда? Ты мне не рада? – оскалился Женька.

– Уйди, гадина… – ненавидяще выговорила Ксюша, с трудом произнося слова.

– Не бойся, если будешь себя хорошо вести, я тебя не трону!.. Куда же ты пропала, моя сладкая? Я так по тебе тосковал, – томно муркал Женька сквозь ядовитую усмешку.

Ксюшка ринулась, что есть силы, прочь от Женьки, вырвалась из его цепких пальцев и побежала по сухим листьям в обратную сторону, подальше от школы. Женька легко догнал ее, встал на пути.

– Уйди с дороги, скотина! – сдавленно выкрикнула Ксюша и вдруг зажала рот рукой, почувствовав неудержимый позыв на рвоту. Согнувшись пополам, она присела, теряя равновесие, прямо у Женькиных ног, пытаясь справиться с приступом мучительной тошноты. Такое происходило с ней впервые – чтобы от отвращения к человеку ее едва не выворачивало наизнанку. Но она кое-как справилась с собой, пытаясь глубоко дышать.

– Противно, да? Муторно, мерзко? – донесся до нее язвительный голос Женьки. Ксюша затравленно подняла на него глаза. – Или строишь из себя непорочную цацу с неприкосновенным телом? Да все вы только и мечтаете о том, чтобы вас покрепче потискали и вставили! У нас в классе каждая с кем-нибудь да переспала!