— Ну, носки, трусы, — предположил я, — и плюшевого медвежонка, если только один из Лучших Граждан Нью-Йорка не прибрал его к рукам.

— У тебя странное мнение о полиции, Берн. Никто не украл твоего плюшевого мишку, который, кстати сказать, не твой, а собственность отеля. Мы обнаружили, что у тебя ничего нет, даже твоих обычных отмычек.

— Ну и что?

— Где они?

— Можешь меня обыскать.

— Мы уже обыскивали, помнишь?

— Очень живо.

— Ты не оставил их дома, — продолжал Рэй, — иначе как бы ты вскрыл номер Ландау и, уходя, закрыл его за собой? А еще твои любимые карточки «Америкен Экспресс». Ты же без них из дому не выходишь. Но ты понимал, что рискуешь подвергнуться обыску, поэтому куда-то их выбросил.

— А если бы мы знали, где они, — подхватил я, — мы могли бы использовать их, чтобы проникнуть в Пентагон и выкрасть государственные тайны.

— Если бы знали, где они, — повторил он, — мы бы могли найти не только воровские инструменты. Мы могли бы заодно найти письма. Только не спрашивай, что за письма, Берн. Ты знаешь об этом из утренних газет, если не знал с самого начала. Письма того самого знаменитого писателя, о котором я слыхом не слыхивал и не пойму, что он за знаменитость? Это же не парень, который постоянно мелькает в ток-шоу. Откуда мне знать?

— А ты бы попробовал почитать его книги.

— Я уж лучше почитаю Уэмбо или Эда Макбейна. Эти парни знают, в чем смысл жизни, не то что какой-то псих, который пишет письма на лиловой бумаге. Эти письма пропали, Берн. Мы обыскали ее номер, как ты догадываешься. Все-таки это место преступления. Писем нет.

— И воровских инструментов.

— Об этом я и говорю.

— И никакой собаки, — добавил я. — Рэй, ты уже говорил, что я не убивал ее. Помнишь?

— Как вчера.

— Но ведь ее убили, да? Или она умерла от естественных причин?

— Кто-то дал ей по голове, — сообщил Рэй, — а потом воткнул нож в грудь, что, естественно, и стало причиной смерти. Убийца унес нож с собой. Я мог бы допустить, что он оставил его, а ты подобрал и спрятал там же, где инструменты и письма, но зачем ему оставлять нож, а тебе подбирать? Это не имеет смысла.

— Здесь вообще мало смысла. Мне казалось, ее застрелили.

— Почему тебе так показалось?

Потому что я чувствовал запах пороха.

— Не знаю, — осторожно ответил я. — Наверное, где-то услышал.

— Ты неправильно услышал. Но даже если ее застрелили, застрелил ее не ты, поскольку вчера ночью мы сделали тебе парафиновый тест и ты прошел его с блеском. — Он потянул себя за нижнюю губу. — Конечно, ты мог быть в перчатках. Помнишь, ты постоянно пользовался резиновыми перчатками с вырезанными ладонями для вентиляции? Еще один твой фирменный знак, вроде как запирать дверь конюшни, украв лошадь.

— Я знаю Берни, — подала голос Кэролайн, — и поверь мне на слово, Рэй, он не воровал лошадей.

— Те резиновые перчатки, — продолжал он, испепелив Кэролайн взглядом, — не помогли бы тебе пройти парафиновый тест, потому что на ладонях остались бы частицы пороха. Но сейчас ты пользуешься одноразовыми перчатками из пленки. — Тут у него на губах промелькнула улыбка. — Только сегодня ночью ты вообще не пользовался перчатками, Берн. Я прав?

— С чего ты взял?

— Ты оставил след.

Каким образом? Я отчетливо помню, как натянул перчатки прежде, чем накинуть цепочку, закрываясь в номере Антеи Ландау. И уже в перчатках вытер ручку двери и косяк, к которым мог прикоснуться. Перчатки оставались у меня на руках вплоть до того момента, как я покинул номер. Снял я их уже на пожарной лестнице, на целый этаж ниже места преступления.

— Ты не хочешь спросить, где именно, Берн?

— Хочу, но подозреваю, что ты и сам скажешь.

— На одном из конвертов.

— О-о, — протянул я и нахмурил брови. — На одном из каких конвертов?

— Да, — кивнул он. — Я так и знал.

— Что знал?

— Что ты даже не заметил, как их оставил. Два лиловых конверта, оба адресованы Антее Ландау. Кстати, что это за имя такое — Антея?

— Женское имя, — сообщила Кэролайн.

— Да, и Кэролайн — тоже, но что это доказывает? Это были те самые конверты, Берн, в которых пришли письма, и мы присыпали их все, чтобы снять отпечатки, впрочем, как и все остальное на месте преступления, и один был просто весь захватан пальцами. Кое-какие отпечатки смазаны, большая часть — ее собственные, но один оказался четким, как нарисованный. Догадываешься, кому он принадлежит?

— Что-то подсказывает, что мне.

— Ты не позаботился стереть его, — заявил Рэй, — потому что собирался унести с собой — вместе со всеми остальными. Полагаю, ты его обронил. Не переживай, Берн. Это связывает тебя с местом преступления, но я уже знаю, что ты там был, так что какая разница?

— Как скажешь.

— У тебя была пачка писем. Должно быть, они лежали в конверте или папке. Какой она была толщины? Дюйм или больше? Два дюйма? Алиготе не сказала, что ты что-то держал, стало быть, в руках у тебя ничего не было, зато рубашка была полной.

— Моя рубашка?

— Рискну предположить, что письма ты спрятал под рубашкой. Таким образом ты мог обмануть Алиготе, но опытный наблюдатель обратил бы на это внимание, поэтому тебе пришлось куда-то спрятать все свои вещи, прежде чем появиться в вестибюле, ведь ты уже знал, что в гостинице труп, и подозревал, что можешь быть замечен.

— Опытным наблюдателем.

— Или тем, кто случайно признает в тебе неукротимого вора, какой ты и есть.

— Неисправимого.

— Ты сам это сказал. Но ты не прятал вещи у себя в номере, Берн, и ты не выходил с ними из отеля, а значит…

— Ты ведь не поверишь, что у меня их вообще не было…

— Ни за что, Берн!

— … значит, я должен был спрятать их где-то в гостинице.

— Угу. Я бы предположил, что в другом номере, и, будь я молодым и горячим, стал бы обыскивать все номера, передвигать мебель и поднимать ковры.

— Но ты старше и умнее.

— Ты правильно меня понял, Берн. Зачем поднимать волну, если у нас с тобой есть шанс извлечь из этого кое-какую выгоду? Только скажи, куда ты их запрятал, и я пойду заберу, а там видно будет.

— Что видно будет?

— Как на них заработать. Разумеется, это дело непростое. Я слышал, никто не представляет, сколько могут стоить эти письма. И они мало что будут стоить, если не продать их публично. Можно украсть редкую книгу, или ценную монету, или картину — всегда найдется какой-нибудь чокнутый коллекционер, который отвалит тебе за нее сполна и спрячет туда, где ее никто не увидит. Но главные покупатели таких писем, как письма этого вашего Гулливера, — университетские библиотеки. А они не будут платить большие деньги за то, чем никогда не смогут похвастаться.

— Им нужна публичность.

— Как старику с молодой подружкой. Половина удовольствия — показать ее своим приятелям, тем более что это — почти все, на что он способен. Следовательно, при такой сделке ты вынужден отваливать большие бабки страховой компании.

— Но в таком случае…

— Только они не застрахованы. Ландау не оформила страховой полис на свои старые письма, а страховка «Сотбис» на них не распространяется, потому что они туда так и не поступили. Ландау не может их выкупить, потому что ее самой уже нет в живых, и, если не существует какого-то нового завещания, о котором никто не знает, ее собственность переходит Авторской гильдии в качестве вспомоществования тем, кто на него претендует, а я полагаю, что таких там в наши дни большинство.

— Да уж, таково наше общество, Рэй. Мы недостаточно ценим искусство.

— Да-да, нам всем должно быть стыдно. Но суть не в этом. Берн, кто-нибудь пожелает назначить вознаграждение или появится еще какая-нибудь возможность по-тихому срубить бабла. Мы поделимся.

— Пятьдесят на пятьдесят, — сказал я.

— Единственный способ избежать обид, Берни. Половину тебе и половину мне. Точно, как в аптеке.

— Пожалуй, это справедливо.

— Еще бы. Ну что, по рукам?