Рабы вынесли столик. Слышались только легкие вздохи и звуки поцелуев. Ручные перепелки, не обращая внимания на любовную сцену, клевали крошки, упавшие на мозаичный пол, и время от времени глухо покрикивали.

Вдруг медные кольца занавеса, закрывавшего комнату, заскрипели, скользя по стержню, и на пороге появился суровый на вид старец в широком коричневом плаще. Борода его была разделена надвое, как у назареев, лицо измождено лишениями; висевший у него на груди черный деревянный крестик не оставлял никакого сомнения насчет его верований: он принадлежал к недавно возникшей секте последователей Христа.

При виде его Аррия Марцелла так смутилась, что прикрыла лицо полою своего плаща, — так птица прячет головку под крылом, лишь бы не видеть врага, которого она не может избежать. Зато Октавиан, облокотившись о биклиний, внимательно взирал на несносного старика, столь грубо вторгнувшегося в его счастье.

— Аррия, Аррия! — воскликнул суровый старик, и в голосе его звучал упрек. — Неужели твоей распущенности мало было прожитой жизни и похоть твоя стремится завладеть веками, которые уже не принадлежат тебе? Неужели ты не можешь оставить живых в их пределах, неужели прах твой не остыл с того дня, когда ты умерла без покаяния под огненным градом вулкана? Неужели две тысячи лет, прошедших со времени твоей кончины, не усмирили тебя и ты алчными руками все еще влечешь несчастных безумцев, опьяненных твоим колдовским зельем, к мраморной груди, в которой нет сердца?

— Пощади меня, Аррий, отец мой; не обвиняй меня — молю тебя во имя мрачной религии, которую я никогда не принимала. Сама я верую в наших древних богов, а они любили жизнь, юность, красоту, веселье. Не ввергай меня вновь в тусклое небытие. Дай мне насладиться жизнью, которую вернула мне любовь!

— Замолчи, нечестивица! Не говори мне о своих богах, — они всего лишь демоны. Отпусти этого человека, околдованного твоими мерзкими соблазнами; не увлекай его за пределы жизни, отмеренной ему Богом, а сама возвращайся в языческие сферы вместе со своими возлюбленными — азиатами, римлянами и греками. Юный христианин, покинь эту мразь, которая показалась бы тебе отвратительнее Эмпузы и Форкиад,[129] если бы ты мог видеть ее в ее истинном виде.

Бледный, застывший от ужаса, Октавиан хотел было что-то сказать, но язык его, по выражению Вергилия, прилип к гортани.

— Подчинись моему повелению! — властно воскликнул старик.

— Нет, ни за что! — ответила Аррия. Глаза ее сверкали, ноздри раздувались, губы дрожали; она обхватила Октавиана прекрасными, холодными руками, жесткими и твердыми, как мрамор. В эту решительную минуту ее красота, распаленная гневом и отчаянием борьбы, сверкала каким-то сверхъестественным блеском, словно для того, чтобы оставить у юного любовника неизгладимое воспоминание.

— Несчастная! — продолжал старик. — Значит, придется прибегнуть к крайним средствам и явить околдованному юнцу твое небытие явственно и ощутимо. — И он повелительным голосом произнес заклинание, от которого со щек Аррии сразу исчез румянец, наведенный кубком черного вина.

В этот миг из какого-то приморского села или деревушки, затерянной в горах, донесся удар колокола — первые звуки благовеста.

Едва он зазвучал, из разбитой груди молодой женщины вырвался предсмертный вздох. Октавиан почувствовал, как разжались обнимавшие его руки; ткани, в которые она была облечена, стали сами собой опадать, словно формы, поддерживавшие их, поникли, и несчастный ночной путник увидел рядом с собою, на пиршественном ложе, всего лишь горсточку пепла и несколько обгоревших костей, среди которых блестели золотые украшения и запястья, — да еще лежали тут какие-то бесформенные останки, вероятно, обнаруженные при расчистке дома Аррия Диомеда.

Он испустил страшный вопль и лишился сознания.

Старик исчез. Солнце всходило, и зала, только что блиставшая своим убранством, стала теперь всего лишь развалиной.

После вечерних возлияний Макс и Фабио спали тяжелым сном; утром они вскочили с постелей и прежде всего стали звать товарища, помещавшегося в соседней комнате, — они бросили ему шуточный условный клич, какие придумывают иной раз в путешествии. Октавиан не откликался — и мы знаем почему. Не получая ответа, Фабио и Макс вошли в его комнату и увидели, что постель осталась нетронутой.

— Он, вероятно, не мог добраться до кровати и заснул где-нибудь на стуле, — сказал Фабио. — Голова у милого Октавиана не крепкая, он, должно быть, спозаранку вышел, чтобы освежиться на утреннем воздухе.

— А ведь он не так уж много пил, — заметил Макс в раздумье. — Все это довольно странно. Пойдем его искать.

С помощью чичероне приятели обошли все улицы, закоулки, площади и тупички Помпей, заходили во все дома, представляющие интерес, где по их предположениям Октавиан мог копировать какую-нибудь фреску или надпись, и в конце концов они нашли ею на потрескавшейся мозаике полуразрушенной комнаты. Они с трудом привели его в чувство; очнувшись, он ничего им не объяснил, а сказал только, что ему вздумалось осмотреть Помпеи при лунном свете и что с ним сделался обморок, который, конечно, не будет иметь никаких последствий.

Друзья вернулись в Неаполь так же, как и приехали оттуда, по железной дороге, а вечером в Сан-Карло, запасшись биноклями, они любовались из ложи, как прыгает, подражая Амалии Феррарис,[130] модная в те годы балерина, любовались стайкой нимф, из-под газовых юбочек которых виднелись отвратительные зеленые панталончики, придававшие плясуньям сходство с лягушками, укушенными тарантулом. Бледный, рассеянный, угнетенный, Октавиан, по-видимому, даже не замечал того, что делается на сцене, до такой степени ему было трудно после чудесных ночных приключений вернуться к реальной жизни.

После посещения Помпей Октавиан впал в такую беспросветную меланхолию, что жизнерадостность и шутки его спутников не только не рассеивали ее, а, наоборот, усугубляли; образ Аррии Марцеллы повсюду преследовал юношу, а печальная развязка фантастического приключения ничуть не ослабляла его очарования.

Будучи не в силах бороться с самим собою, он тайно вернулся в Помпеи; как и в первый раз, он в лунную ночь отправился гулять среди руин; сердце его трепетало от безрассудной надежды, но галлюцинация не повторилась; он видел лишь ящериц, скользящих среди камней, он слышал только посвист встревоженных ночных птиц; он не повстречал своего друга Руфа Голкония; Тихе не коснулась хрупкой ручкой его плеча; Аррия Марцелла упорно пребывала в небытии.

Отчаявшись, Октавиан недавно женился на прелестной юной англичанке, которая от него без ума. По отношению к жене он безупречен, однако безошибочный инстинкт подсказывает сердцу Эллен, что муж ее влюблен в другую, — но в кого? Даже самая упорная слежка не помогла что-либо выяснить на этот счет. У Октавиана нет танцовщицы-содержанки, в свете он расточает женщинам лишь самые обычные любезности, а на заигрывания одной русской княгини, известной своей красотой и кокетством, он ответил весьма холодно. В отсутствие мужа Эллен однажды заглянула в потайной ящик секретера, но и тут ничто не подтвердило ее подозрений. А могло ли прийти ей в голову, что надо ревновать мужа к Марцелле, дочери Аррия Диомеда, Тибериева вольноотпущенника?

ЖОРЖ САНД

(Настоящее имя Аврора Дюпен, по мужу Дюдеван; 1804–1876)

Зеленые призраки

I

Три хлеба

В конце мая 1788 года я получил от моего отца поручение весьма деликатного свойства и отправился в замок Ионис, расположенный верстах в десяти от Анжера, в глубине страны между Анжером и Сомюром. Мне было двадцать два года, и я занимался уже адвокатской практикой. Я не выказывал к ней склонности, хотя ни разбор дел, ни произнесение речей не представляли для меня особенной трудности. Принимая во внимание мой возраст, меня считали человеком, не лишенным способностей. Талант же моего отца, известного во всей округе адвоката, обеспечивал мне в будущем множество клиентов: мне осталось только стараться не быть слишком недостойным его заместителем. Но я лично предпочел бы заняться литературой, предпочел бы жизнь, предоставляющую больше простора мечтам, более независимое применение моих собственных способностей, занятия, менее зависящие от чужих страстей и чужой выгоды.