Незнакомец чувствовал усталость, внезапную опустошенность, терял представление о времени или же, если его жизненная энергия была больше обычной, то пожимал плечами и шел дальше своей дорогой. Если к Дамдье приходило откровение, его охватывало такое же оцепенение, как и того, другого, которого он покидал со словами благодарности, не делясь с ним своим прозрением. Конечно, многие, вдоволь над всем этим позабавившись, всерьез подумывали о том, чтобы подвергнуть его врачебному обследованию с расчетом упрятать его потом в больницу, но ведь Поль Дамдье ни разу не совершил ни одного неприличного поступка, никогда никому не угрожал. Его торжественный голос, который совсем не подходил к его круглой физиономии, делался непереносимым лишь тогда, когда любопытство побуждало кого-нибудь обратиться к нему с вопросом, или, как в истории с торговцем скотом, в ответ на грубую выходку. Благоразумнее всего было — забыть об этой способности конторщика и вести себя с ним по-простому. Так что его даже можно было пригласить — он это любил — перекинуться в картишки. Дамдье играл без подвохов, и непохоже было, чтобы он умел читать по руке партнеров. К тому же ему нередко случалось оставлять на столе половину своего жалованья, заявлять, что он хотел бы отыграться, а на другой день не получить козырей и в итоге расстаться с последней мелочью. Вот почему ему приходилось дотягивать до получки на хлебе, на луке, воде да сахаре, но выпадали и на его долю удачи, и тут уж всякий незамедлительно выплачивал ему свой долг. Если изредка кто-то позволял себе в отношениях с некоторыми игроками увильнуть от платежа или вовсе не сдержать слово, то с Дамдье себе такого не позволяли ни в коем случае! Конторщик раз и навсегда снискал себе опасную славу, когда на гастроли в городской театр приехал восславленный бесчисленным множеством афиш знаменитый факир Мартелли, флорентиец, который вот уже несколько сезонов почти ни в чем не уступал Барнаму.[268] Дамдье, сидевший на балконе, поднялся, когда Мартелли пригласил для сеанса ясновидения добровольца из зала. Как раз ее-то, доброй воли, у Дамдье и не было, потому что какая-то сила толкала его к сцене, сквозь смешки и рукоплескания толпы. Заметив это неуместное воодушевление, Мартелли решил, что имеет дело с местным шутом, и начал с того, что приветствовал его, выписывая ногами круги и возвысив голос в духе комедии дель арте;[269] затем, когда восстановилась тишина в зале, факир возложил на него свои руки в аметистовых перстнях и попросил Дамдье смотреть на публику (нет, не на меня, не на меня, говорю я вам).

Он напрасно повышал тон, Дамдье вперился в него взглядом, глаза в глаза, и Мартелли почувствовал, что силы оставляют его. От партера до райка эту смену ролей заметили все, воцарилась полная тишина: все приготовились смотреть, как будет съеден укротитель.

— Вас зовут Капрон, Рене Мари Антуан, родился в Рубексе, сын Жозефа и Фейез Маргерит Люси. Освобожден от воинской повинности из-за плохого зрения. Холостяк. Артист. Балагур. Мнителен, как кот. Внезапно покидает сцену мира. В зените. Ваши часы, подарок одной английской поклонницы, имеют на внутренней стороне корпуса номер 37 754. Носки из очень тонкой шерсти заштопаны на больших пальцах. Счет во Французском банке номер 185 Б 12. Я устал. Который час? Где я?

Мгновение, и тишина взорвалась. Громовой хохот потряс зал. Дамдье, совершенно бледный, поворачивался то в одну, то в другую сторону, ослепленный рампой, и, казалось, искал выход.

— В зените? — спрашивал Мартелли. — В зените? Вы хотите сказать, в зените славы?

Он взял своего подопечного за руку, и в общем шуме их разговора никто не услышал. Все это смахивало на розыгрыш. Только факир был по-настоящему взволнован. Он проводил Дамдье до лестницы в углу сцены и пошел поклониться зрителям, как после объявленного в программе номера, который он только что для них исполнил. Зал послушно зааплодировал. Но уже на следующей неделе Мартелли погиб в авиационной катастрофе.

Дамдье между тем по-прежнему вел свою однообразную и бесцветную жизнь и все горбился над цифрами. Время от времени он испытывал возбуждение, оно овладевало им, и он превращался в собственного вдохновенного двойника; потом возбуждение спадало, и ему приходилось возвращаться на стезю обывателей: снова проходить мимо невзрачных домов, между столиками «Кафе де л’Эпок», под деревьями бульвара возле вокзала, куда вечерами он отправлялся, чтобы купить свежую газету. Городские пересуды привели к тому, что его дважды навестил антрепренер, занятый поисками феноменов, но дважды этому собирателю редкостей человеческой природы довелось иметь дело с банальнейшим существом, круглоголовым, в изношенном до ветхости костюме. Иногда, во власти очень сильного и неодолимого порыва, не оставлявшего даже места для страхов, какая-нибудь женщина стучалась в дверь Дамдье, проскальзывала в его скромное жилище, пропахшее хлебом, и, почувствовав внезапное удовлетворение, испытывала желание поскорее вернуться назад. Способности Дамдье от него не зависели и проявлялись все реже и реже. Как раз в это время ему и захотелось вновь ощутить подобие былого могущества, и тогда он начал сочинять небылицы. За исключением двух скудоумных девиц, которые всегда мечтали выйти за него замуж, никто с ним больше не встречался, и все поспешили объяснить случайностью несколько фактов ясновидения, продемонстрированных им. И всем было чуть ли не стыдно вспоминать о том, как они его боялись. Дамдье опустился до того, что однажды попросил игроков, в самый разгар карточной баталии, посмотреть ему в глаза, внимательно, еще внимательнее, но он видел теперь лишь гепатитные роговицы, красноватые веки и зрачки, похожие друг на друга, как два соседних камешка в гравии дорожки.

— Твой ход! — крикнул один.

— Будем мы наконец играть? — заворчал другой.

Дамдье бросал карты, не задумываясь. Вскоре игроки совсем перестали его приглашать. Он садился за соседний столик, смотрел, как другие теряли голову от азарта, и пытался управлять игрою. Бубны, пики, черви; руки, головы, скамейки, касса, украшенная цветами, и круглые светильники начинали в конце концов расплываться в тумане, и всегда чей-то голос долетал до него из тех благословенных мест:

— Вон он опять плачет!