Присев на скамью, чтобы отдохнуть минуту, и поглаживая рукой мрамор, поросший бархатным мхом, я погрузился в свои впечатления, как вдруг мне почудился шум шагов. Я насторожился. И не ошибся. Шаги приближались. Я почувствовал любопытство и неожиданное влечение к невидимому посетителю. В ту же минуту он вышел из аллеи на круглую площадку, где я сидел, и прошел по ней, не замечая меня. Насколько я мог судить издали, это был пожилой человек. Он тяжело ступал, опираясь на трость. Он был закутан в широкий плащ, на голове у него была широкополая фетровая шляпа, из-под которой сзади видны были седые волосы. На нем были короткие штаны и великолепные чулки. То был, без сомнения, какой-нибудь художник, и вид его, хотя и несколько причудливый, был не лишен достоинства. Но самым необычным было то, что при виде его мне захотелось подняться. Да, мне показалось, что именно я мешаю его прогулке, а не он моему раздумью; и когда он удалился, мне стало так не по себе, что я встал и направился по одной из аллей, ведущих к лужайкам.

Я поступил правильно, не промедлив дольше, так как сумерки сгущались быстро; от черных облаков, обложивших небо, было еще темнее. На этот раз, без всякого сомнения, дождь был неминуем. Пора было уходить. Удастся ли мне, по крайней мере, найти карету?

Перед Трианоном, конечно, не было ни одного экипажа, и проливной дождь, который начался, как только я вышел из сада, заливал плиты переднего двора. Это был истинный потоп, от которого я старался укрыться как мог под своим зонтиком, поминутно оглядываясь, не увижу ли где-нибудь в конце аллеи спасительный огонек каретного фонаря. Но нет, его не было. Положение становилось неприятным. Я начинал уже роптать, как вдруг послышался шум колес. Грубый голос крикнул мне: «Эй, горожанин, отвезти вас в Версаль? Подождите, я зажгу. Ни зги не видать. Ну, влезайте! Старик — с вами?»

Я взглянул по направлению, куда кучер указывал бичом. Сквозь усилившийся дождь я узнал человека, гулявшего только что по парку. Он махал тростью, подзывая карету, которую, очевидно, считал свободной, так как я уже уселся внутри на потертых подушках. Само собою разумеется, я не мог оставить старого человека в такую погоду, в таком пустынном месте.

На звук моего голоса и на предложение его подвезти он быстро поднес руку к шляпе. Намокшие поля ее так опустились, что совсем закрывали лицо, и я не мог различить его черт, тем более что я отодвинулся подальше, чтобы дать место старику. Не произнося ни слова, он принял мое предложение и сел со мной рядом; мы покатили вместе по тряской и неровной аллее, под небом, извергавшим водопады.

В продолжение некоторого времени мой дорожный гость не проронил ни слова: мы ехали молча. Я различал в темноте кареты его скрещенные на трости руки, но нахлобученная шляпа продолжала скрывать его лицо. Раза два я пытался начать разговор, но безуспешно, и я решил примириться с молчаливостью незнакомца. Старик, по-видимому, был не из болтливых; но и я предложил ему свою колымагу не для того, чтобы слушать его разговор, а чтобы спасти его от верного воспаления легких. Его добрая воля была молчать. Да мы уже и подъезжали. Показались фонари Бульвара Королевы. Мне не оставалось ничего больше, как спросить моего молчаливого спутника, куда его подвезти.

Я собирался задать ему этот вопрос, когда он сделал движение, чтобы опустить руку в карман. В этот момент мы проезжали мимо ярко освещенной лавки, и я увидел лицо незнакомца при полном свете. Я едва не вскрикнул от изумления. Этот длинный нос, эти глаза под тяжелыми веками, эта отвисшая губа, это горделивое дряхлое лицо — это был тот суровый и царственный облик, черты которого я видел несколько часов тому назад на восковом медальоне Бенуа и который по какой-то игре случайности встал передо мной, как чудесное и неожиданное подобие. Передо мной было почти чудесное совпадение обликов. Природа пошутила, повторив вылепленную ею однажды для другого назначения славную и знаменитую маску и наделив ею сидевшего рядом со мной человека.

Раздался сухой удар в стекло, и внезапная остановка кареты вывела меня из раздумья. Он приподнял шляпу, и беззубый рот, откуда слова вылетали с небольшим свистом, произнес: «Позвольте мне, милостивый государь, внести свою долю за экипаж и поблагодарить вас за то, что вы доставили меня домой».

И, указывая с площади д’Арм, где он сошел, на высокую золоченую решетку и неясные очертания дворца, странный двойник одновременно дал кучеру знак продолжать путь к вокзалу.

Только в вагоне мне пришло в голову посмотреть на монету, которую незнакомец опустил мне в руку раньше, нежели я успел отказаться. На ней было изображение великого короля, и под ним латинская надпись: Ludovicus XIV, rex Galliae et Navarrae,[238] с датой — 1701.

Портрет графини Альвениго

Я недолюбливаю новые знакомства, поэтому первым моим побуждением при виде графа де Вальвика, которому я был представлен накануне за каким-то обедом, было уклониться от встречи, чтобы не разговаривать с ним. Не то, чтобы он был мне неприятен, но мне хотелось немного сосредоточиться, чтобы насладиться тем удовольствием, которое мне доставляли акварели и рисунки художника Юрто. Как раз в глубине зала, где были выставлены любопытные произведения молодого художника, помещался широкий диван, чрезвычайно располагавший к отдыху и размышлениям, тем более что дело было к вечеру и маленький зал был почти пуст.

Именно это отсутствие посетителей и делало трудным избежать г-на де Вальвика. К тому же было уже поздно: он увидел меня и направился ко мне. Я смотрел на него. Это был человек лет пятидесяти, изящной осанки, с седеющими волосами и приятной физиономией. Лицо его было благообразно, хотя и слишком неспокойно. Г-н де Вальвик был, вероятно, нервным и чрезмерно чувствительным. Это можно было угадать по его чересчур тонким и длинным рукам, по беспокойному и грустному взгляду; но нервность эта уравновешивалась здоровым и мужественным телосложением. После обычных приветствий г-н де Вальвик сказал мне:

— Я очень люблю акварели Юрто. Его цветы очаровательны. Сочетание красок прелестно!

Я посмотрел на картину, которую он мне указывал концом трости. Это был, действительно, образец изящною искусства. Г-н де Вальвик был человек со вкусом. С ним можно было поговорить. Я согласился с ним. Цветы Юрто мне, конечно, нравились, но его виды Венеции привлекали меня еще больше. Они очаровали меня. То были уголки каналов, виды лагун, фасады старых дворцов, переданные с большой правдивостью. Я долго их рассматривал. Они пробудили во мне то чувство притягательности, которое всегда вызывал во мне этот таинственный город. Я стал их расхваливать г-ну де Вальвику. Он слушал меня молча, нетерпеливо поигрывая тростью. Внезапно он прервал меня:

— Да, да, не спорю… Юрто, действительно, это хорошо схватил… но должен вам признаться, что все, связанное с Венецией, для меня невыносимо…

Я посмотрел на г-на Вальвика недоверчиво. Без сомнения, он был одним из тех снобов, которые считают невозможным признавать красоту Венеции только потому, что другие снобы, ничего не понимающие в этом дивном городе, им восхищаются; и эти хулители еще превосходят снобизмом своих восторженных собратьев. Поэтому я хотел либо оборвать разговор, либо перевести его на банальную светскую болтовню, но г-н Вальвик продолжал:

— Да, все, что напоминает Венецию, тягостно для меня… Не думайте, однако, что я не любил некогда ее тротуары и ее площади, ее каналы, кампанилы,[240] дворцы, сады и лагуны, ее шум и молчание, все, вплоть до ее запаха. Я долго жил там еще тогда, когда не вошел в моду обычай ездить в Венецию. У меня есть там даже собственный палаццо, небезызвестный вам, быть может, — старый, красивый палаццо Альвениго, позади Сант-Альвизо, на мертвой лагуне, палаццо, завещанный мне моим другом, историю которого я вам расскажу, если вам угодно ее выслушать…