И не кто иной, как французский доминиканец, исследователь догматики и эксперт Второго Ватиканского Собора, Пьер-Тома Камело/ Pierre-Thomas Camelot, похоже согласен с Галлером. С церковного дозволения к печати, католик вынужден признать: «Дело в том, что епископ Александрии должен был не упускать из вида, что его авторитет все больше уступал авторитету епископа «нового Рима», которого Константинопольский Собор 381 г. наделил почетным первенством. Вполне объяснимо (!), что Александрия теперь предприняла попытку вмешаться в церковные дела столицы. Подоб ное уже случалось при Петре Александрийском, который поддержал узурпатора Максима в борьбе против Григория Богослова. Вспомним также о роли Феофила в свержении Иоанна Златоуста («Собор под дубом» 403 г.)»³⁹.

Но, как утверждает Камело, против Кирилла свидетельствует еще и следующее: святой повел себя в трагедии Нестория «не лучшим образом»; «видимо, следует признать, что некоторые черты характера Кирилла Несторий, его современ ники, а также новейшие приверженцы передают более или менее верно»; «невозможно отрицать, что порой ему недоставало той умеренности, которую ему проповедовал его соперник»; что его «самоуправное вмешательство в дела Константинополя вызывает недоумение, а некоторые интриги даже раздражают». После таких признаний, вернее - обвинений, Камело, вразрез с всего лишь на предыдущей странице приведенным государственно-политическим мотивом (а именно: неуклонным убыванием авторитета Кирилла по сравнению с его противником), «уверен в одном: какими бы чертами характера ни обладал Кирилл, он был движим лишь (!) заботой об истине и религиозным рвением. Ничто в его текстах (!) не свидетельствует о справедливости упрека во властолюбии, нигде не прослеживается намерение добиться господства Александрии над Константинополем, превзойти и уничтожить своего противника. Правда…», - продолжает доминиканец, - «нельзя отрицать, что он жесток по отношению к Не-сторию». Но, торжествует Камело, в переговорах 433 г. Кирилл сумел проявить умеренность и во имя мира отказаться от своих излюбленных, но уязвимых формулировок⁴⁰.

Правда, на самом деле, как раз эта «умеренность», эта, на первый взгляд, удивительная готовность к компромиссу ярчайшим образом доказывает, что подлинным мотивом Кирилла был мотив государственно-политический. Ибо в 433 г., едва успев расправиться с Несторием, победитель в абсурдном христологическом театре немедленно идет на уступки. Теперь ему нечего было опасаться Нестория, а догматическое очковтирательство никогда не являлось для него самоцелью. Человека подобного склада ни в малейшей степени не волновало соединение двух природ Господа. Оно было, прежде всего, средством для достижения цели; это соединение представлялось ему - как он часто повторял - «неизреченным и неописуемым». Тем не менее люди, подобные ему, на протяжении веков непрерывно говорили и писали об этом.

Правда, сегодня это уже не так просто.

Как католическому теологу приходится ломать голову и постоянно лавировать между наукой, с одной стороны, и своей высокой должностью - с другой, чтобы в конце концов сделать выбор в пользу карьеры, во всей красе предстает уже на третьей странице Введения к книге Камело «Эфес и Халкидон». (Ср. кн. 1, стр. 13-14, 54.) Разумеется, пишет Камело, историк не должен «пренебрегать страстями и интересами, которые руководят людьми, а также зачастую печальными эпизодами, имевшими место в истории Церкви…». (Итак, эпизод: искоренение язычников; эпизод: сжигание ведьм; эпизод: истребление индейцев; эпизод: оглупление и обирание народа; эпизод: Варфоломеевская ночь; эпизод: Тридцатилетняя война; эпизод: Первая мировая война, и Вторая, и фашизм, и Освенцим, и Вьетнам, и т. д. История состоит из эпизодов.) «Но историк не имеет права, как загипнотизированный, взирать лишь на эти прискорбные эпизоды в истории, он должен рассматривать события, исходя из высших соображений, если он не хочет получить о ходе событий слишком узкое, неполное, чтобы не сказать, предвзятое, представление»⁴¹.

Непредвзят лишь тот, кто фиксирует ход событий с «предвзятостью» этой церкви, исходя из ее «высших соображений», имея перед собой весьма туманную, ложную, а зачастую и абсолютно перевернутую перспективу, sub specie auter-nitatis ³⁴. При этом черное охотно выдают за белое, а белое - за черное. Смотри 13-е правило ордена иезуитов! Так что решающими становятся не «эти прискорбные эпизоды в истории», но принципы «высших соображений»! Тут вновь и вновь встает вопрос; откуда, собственно говоря, берут эти люди «храбрость» для своих непотребств? И вновь, и вновь - ибо они ведают, что творят - ответ очевиден; из отвратительной смеси недостатка духовной честности с избытком духовного оппортунизма, что в сумме дает ужасающий дефицит стыда. «И грандиозные фигуры Кирилла и Льва Великого должны быть увидены в правильном свете…»⁴² Должны! То-то и оно… А «правильный свет» - самый что ни на есть мрачный.

Итак, в глазах Кирилла Несторий был представителем «еретической» христологии, так как он отрицал «соединение естеств» и учил о двух природах Господа, соединенных в нем (как: морально, психологически, внешне?), вместо того, чтобы подобно Кириллу, говорить только об одном естестве или природе, «ставшей плотью Божественного слова» (Mia physis tou theou logou sesarkomene). При этом учитель церкви Кирилл курьезным образом полагает, что, многократно произнося вышеприведенную формулу «Mia physis…», он цитирует св. Афанасия, а на самом деле цитирует епископа Аполлинария Лаодикийского, друга учителя церкви Афанасия, страстного противника арианства, борьба с которым привела (или довела?) Аполлинария к отрицанию человеческой природы Христа и к признанию лишь одной природы - что автомата чески превращало друга Афанасия в «еретика». Адальберт Хамман/ Adalbert Hamman пишет с церковного дозволения о Кирилле: «Это был муж, отличающийся нечеловеческой, инквизиторской правоверностью». А вскоре добавляет почти гротескно: «И все же он позволил ложным формулировкам Аполлинария ввести себя в заблуждение, полагая, что они принадлежат Афанасию. И был настолько бестактен, что пытался навязать их Несторию. Противник, столь же непреклонный, который истолковал бы двенадцать анафематизмов Кирилла буквально, бесспорно, смог бы уготовить им ту же участь, которую Кирилл уготовил высказываниям Нестория». Действительно, вскоре и монофизиты ссылались на авторитет Кирилла. Что же касается Нестория, то католический теолог и историк церкви Эрхард/ Ehrhard, характеризуя его теорию, пишет, что она, подобно учению Ария, годилась для «удовлетворения здравого смысла. При этом он преследовал цель понятным (массам) способом опровергнуть возражения иудеев и язычников против божественности Христа».

Поэтому Несторий последовательно отказывался признавать св. Деву Марию Богиней или Божеством. Он ни в коем случае не желал мириться ни с термином: «родившая человека» или «человекородица», ни с тем, чтобы ее называли «матерью Бога» или «Богородицей» (Theotokos). Во всем творчестве учителя церкви Иоанна Златоуста, самого плодовитого из всех старых церковных писателей Востока, также вышедшего из антиохийской школы, термин «Богородица» не встречается ни разу. Это не может быть случайностью. Не сторий, одним из первых мероприятий которого стало включение имени свергнутого предшественника св. Иоанна в цер ковные молитвы, чуть ли не бичевал представление о завернутом в пеленки Божестве, как языческую басню - чем на самом деле это Божество и являлось! С конца 428 г. он выступал в проповедях против Theotokos, хотя и не возражал против употребления этого термина, в случае его правильного понимания, а иногда и сам употреблял его. Однако сам он отдавал предпочтение термину: «мать Христа» или «Христородица» (Christotokos). Он опасался, что употребление слова «Богородица» вызовет недоразумение. Разве не станет Ма рия, благодаря этому, богиней в глазах многих? И как же, вопрошает Несторий в послании римскому епископу Целестину I (422-432 гг.), Бог мог иметь мать? Ведь никто не может родить кого-то, кто старше его самого. А Бог - старше Марии. Во всем этом Несторий видел «немалое искажение истинной веры».