1927 г.
"Мой кабинет за кухонным столом."
Марьина Роща
Мой кабинет за кухонным столом.
Сижу за ним, разбуженный клопами,
И счастлив тишиной, и кой-каким углом,
И солнечным пятном на печке за плечами.
Больные спят. Мучительный заказ
Написан начерно, и я свободен.
За много месяцев мой бесконтрольный час,
Когда мой мозг ещё на что-то годен.
Я не ропщу. Сумбурна жизнь моя,
Забита мелочами обихода,
Но всё по-прежнему, как в ладанке земля,
Сохранена внутри меня свобода.
На рынок ли иду, с отбросами ль ведро
Несу на кладбище помойной горки,
Я весь в себе, со мной моё добро,
Валютным золотом опять горят пятёрки.
Здорово, солнце, старый верный друг!
Мы прежние, и на дворе, на заднем,
И под твоим сияньем всё вокруг
Опять становится ценнее и нарядней.
Картуз пропоицы на мусорной плите
И тот сбекренился молодцевато…
Спасибо вам, клопы, по вашей доброте
Я солнечные посетил палаты.
1931 г.
МОРОЗ
Мороз, пустой и звонкий,
И ровный мёртвый свет.
Чуть виден тонкий, тонкий
Былого силуэт.
Должно быть, так же вышел
Тогда я на крыльцо,
Должно быть, так же с крыши
Мне снег упал в лицо.
Должно быть, был я молод,
И эта смерть кругом
По сердцу острый холод
Мне провела резцом.
И стал мне мир чудесней,
Необычайней стал —
Запела стужа песни,
Каких я не слыхал!
1931 г.
"Часы стучат, отсчитывая время."
Часы стучат, отсчитывая время.
Что ни удар, то крошечная вечность.
Пред смертью ветру поручает семя,
А в нём таится та же быстротечность.
Так наши мысли — только кольца цепи.
Их ветер вечности уносит в вечность,
И каждого кольца и блеск и трепет,
Разрозненные тонут в быстротечность…
Над бесконечностью воздвижен смерч из пыли,
И попирают и волнуют вечность.
И вечность — пыль самодержавной были —
Спадает семенами в быстротечность.
1935 г.
ПОЕЗД
Подошёл усталый снежный поезд,
Содрогаясь муфтами рессор,
Свистнул, гукнул, у вокзала строясь,
Пробежал чугунный разговор.
Если только не нужны вагоны —
Тише, не тревожьте до утра!
Пусть стоят у мёртвого перрона
И молчат литавры-буфера!
Наскоро собрав с путей буранных,
Истекая кровью смертных ран,
Из степей прислал их, безымянных
Исстрадавшийся Бугуруслан.
Кое-как ветошками прикрытых,
Через силу — только бы скорей —
Посажали диких, в кучу сбитых,
В деревнях подобранных детей!
К северу, навстречу снежной туче,
Поезд вышел, перейдя пути…
Их бы хоть от смерти неминучей,
От страданий голода спасти!
Стонут, бредят снежные вагоны —
Тише, не тревожьте буфера,
Пусть пока у мёртвого перрона
Спят они до близкого утра.
Цепкий голод их уж не догонит,
Только отходить бы, отходить!
Пусть окрепнут, пусть ничто не тронет
Бедной жизни трепетную нить.
Как мерцающие восковые свечи,
Заградив руками, чуть дыша,
Маленьких страдальцев с места встречи
Унесём, закутав, не спеша.
В них весь смысл борьбы и жертвы нашей,
В них одних надежда на исход,
Веря в них, мы пили полной чашей
Яд утрат, всходя на эшафот.
1935 г.
"Жизнь кончена. Всё в прошлом, всё вдали."
Жизнь кончена. Всё в прошлом, всё вдали.
Что новый день, то новая усталость,
И знаю я, что краю нет земли,
Что ничего от жизни не осталось.
Смешно мечтать о будущих стихах…
Что не было ни дел, ни славы — не обидно.
Есть крылья, нужен ли за взмахом новый взмах,
Чтоб в действии те крылья было видно?
1935 г.
"Над волжским простором в песке золотом"
Над волжским простором в песке золотом
Лежит наша юность нетленной.
Ей снится в могиле о том, о сём
Над Волгой мутной и пенной.
Сваи вбивают в волжское дно,
На берег стерлядь скачет.
Городу смерть! Огневое окно
Город в черёмуху прячет…
Город, где юность венчала нас
В такой же вечерний час.
Встанет плотина огромным горбом,
Волга потопит долину.
Кладбище станет глубоким дном,
Могилу затянет тина.
Будет огромен затихший плёс,
Горы далёко в тумане…
Шорох и плеск пароходных колёс
Будут баюкать подводный погост
И юность в могиле песчаной.
Будут баюкать и тех, что плывут
В душном уюте кают.