Милосердный, Он поведет нас, воспрянувших, в страну нашу… Один мой сын уже там, второй, который в Варшаве, тоже туда собирается, теперь на тот же путь встал и сын моей старости. Так что же я тут делаю? Для кого держу свое раввинское место? Для своего зятя? И как долго я буду еще поучать обывателей, требовать от них набожности, нести ответственность перед общиной? Ведь на том свете с меня спросят не только за моих собственных детей, но и за мое местечко, за всю общину. Но как я могу быть стражем других, когда не сумел сохранить своего собственного дома? Сколько я могу жить за счет своей набожности? Моей супруге претит то, что ей приходится зарабатывать на жизнь торговлей дрожжами и убоем скота и птицы. Она хочет быть сама себе хозяйкой в нашей Святой стране и разводить там птицу. Не знай мои дети, что раввин существует за счет общины, они, может быть, не разбежались бы. А если я буду с ними, моими сыновьями, они не оторвутся от еврейства полностью, они не будут огорчать отца. И мой мальчик не попрекнет меня тем, что он выполняет заповедь о заселении Эрец-Исраэль, а я ее не выполняю. Когда кончится суббота, я, с Божьей помощью, поеду домой и распродам все. Я отправлюсь в Эрец-Исраэль и буду выполнять заповеди, которые можно выполнять только там[129]. Милосердный, Он дарует нам день, который весь Суббота, и отдохновение в вечной жизни.

Через несколько дней раввин снова стоял в воротах с мешочком для талеса под мышкой и разговаривал с торговкой фруктами.

— Я решил оставить раввинство и поехать в Эрец-Исраэль. Моя раввинша давно не хочет быть раввиншей, но я все думал: дети… С неба мне дали понять, что мой расчет был ошибочным. Да будет воля Господня помочь мне, — говорит сват глухим голосом и, чтобы слезы не капали на его золотистую бороду, закрывает глаза, так что его густые брови сходятся. — Да будет воля Господня на то, чтобы моя дочь пошла по пути своей матери, а ваш сын — по пути своей. Прошу вас, сватья, присмотрите за моим мальчиком. Я вижу, он к вам привязан. Поскольку вы не раввинша, а простая женщина, которая тяжело работает и все же свято хранит еврейство, может быть, вы на него повлияете больше, чем я со всей моей родословной, со всеми заслугами моих предков и Торой, которую я изучал во имя служения Господу, как это известно Творцу вселенной.

Если бы мама не стояла в воротах, она бы расплакалась в голос. Но она не хочет, чтобы сбежалась вся улица, и говорит, дрожа:

— А свадьбы дочери ребе не будет ждать?

— Свадьбы дочери? — морщит лоб сват, словно совсем позабыв об этом. — Она ведь не спрашивала у меня, хочу ли я этого брака, так зачем я нужен ей на свадьбе? Откладывать из-за этого отъезд в Эрец-Исраэль я не буду, и моя раввинша, дай ей Бог жизни, меня поймет.

Сват откашливается, словно хочет изменить голос. От волнения на его щеках проступают красные пятна, и он возглашает строгим тоном главы раввинского суда:

— Напишите сыну, что во имя заповеди почтения к матери вы требуете, чтобы они немедленно поженились. Я напишу дочери то же самое. Они уже больше года жених с невестой!

Он молча кивает головой и поспешно уходит. Он боится, что не сможет справиться со своей злостью и, расставаясь, еще больше огорчит подавленную пожилую женщину. Раввин идет по улице подчеркнуто прямо, с мешочком для талеса под мышкой, и даже не смотрит на незнакомых лавочников, которые стоят рядом со своими лавками и с большим почтением смотрят ему вслед.

Мама остается в воротах и опускает голову, не замечая тихих слез, текущих по ее лицу. Вдруг она срывается с места, чтобы догнать раввина. Она хочет попросить его передать раввинше, чтобы она, раввинша, не обижалась на то, что ее не будет на свадьбе ее дочери, в то время как она, торговка фруктами, будет на свадьбе своего сына.

Но мама понимает, что смешно бежать с таким делом. Кроме того, если она попросит у раввинши прощения, разве той не станет еще больнее?

Она чувствует укол в сердце. Ее пугает какая-то мысль, мелькнувшая в ее уме. Она склоняется к своим корзинкам, перекладывает товар, зазывает клиентов, но эта мысль мучает ее все сильнее. Мама отворачивается к стене и говорит себе самой:

— Лучше всего было бы устроить свадьбу в Варшаве. У невесты там большая семья, а я благословлю своего сына издалека. Тут весь город будет перемывать мне кости: «Родители невесты уехали в Эрец-Исраэль, не дожидаясь свадьбы, — оно и видно, как им понравилась такая партия». И как я буду себя чувствовать, когда из-под свадебного балдахина невеста будет смотреть на меня полными слез глазами: ее родителей нет на ее празднике, только я, мать жениха, тут как тут. Может быть, мой сын будет настаивать, чтобы я при этом присутствовала; он ведь знает, что я годами ждала его свадьбы. Я всегда ему говорила: «Чтобы я так дожила до твоей свадьбы!» — «А теперь, мама, — так, наверное, он будет писать мне в письмах, — ты уже не хочешь на ней быть?» — А я ему отвечу: «Дурачок, Всевышний все-таки прислушался к моей молитве, и я дожила до этой радости. Но где мне тут принимать гостей? Разве я могу устроить роскошную трапезу? Разве я могу накормить нищих? Разве я могу нанять музыкантов? А поездка в Варшаву для меня слишком тяжела, в скором поезде у меня кружится голова. Кроме того, как на меня посмотрят варшавские родственники твоей невесты, если я совсем не понимаю языка польских евреев[130]?» Мне повезло, — смеется про себя мама, и из ее глаз льются слезы, — мне повезло, что раввинша уезжает. Как простая еврейка вроде меня разговаривала бы с такой важной сватьей?

Сын раввина

— Мама Веля.

Так ее называет Мойшеле, сын раввина.

— Мойшеле, не называйте меня мамой, — просит она его. — У вас есть мама, дай ей Бог дожить до ста двадцати. Ваша мама в Эрец-Исраэль обидится, если узнает об этом.

Он выслушивает ее с улыбкой, которая прячется в мягком мечтательном взгляде его глаз, обрамленных большими очками, и продолжает называть ее «мама Веля».

Как только его отец-раввин уехал, Мойшеле снова стал каждую субботу приходить к ней, в ее квартирку при кузнице. О том пятничном вечере, когда отец ждал его, а он не пришел, Мойшеле не упомянул ни словом. Мама тоже об этом не говорила.

А что ей спрашивать? Она же видит, что раввин и сын раввина похожи друг на друга как две капли воды. Оба они люди твердых убеждений. Раз дочь нашла себе мужа без отцовского согласия, отец не приехал взглянуть на жениха; и раз Мойшеле решил стать халуцем, он не пришел на ужин в пятницу вечером, чтобы отец не читал ему нотаций. Один характер, одни позы и одно выражение лица. Отец — высокий еврей с золотистой бородой, а Мойшеле как деревце в лесу, не сглазить бы. Его благородное юное лицо заросло шелковыми темно-русыми бакенбардами. Он похож на молодых людей времен русского правления, ходивших в косоворотках, отпускавших волосы и не евших мяса.

Мойшеле появляется в пятницу вечером и помогает маме внести в дом корзины. В канун субботы она выставляет много товара, так что перед зажиганием свечей ей приходится десять раз бегать туда и обратно, чтобы занести все в дом. Последние годы ей помогал Хаимка, а когда он уехал со своей невестой в Варшаву, она подумала: ладно, я сама буду затаскивать корзины, как в те времена, когда он еще учился в ешиве. Но ведь тогда она была моложе и у нее было больше сил. Вот Всевышний и послал ей Мойшеле. Обычно он ходит степенно, как его отец-раввин, но с корзинами он носится как вихрь. Мойшеле хочет успеть перетаскать все в дом, прежде чем она возьмет первую пару корзинок.

С тех пор как он стал садовником в Солтанишках[131], он приезжает в четверг вечером, когда заканчивает работу. В пятницу утром, придя с рынка, мама видит, что ее корзины уже расставлены в воротах, весы висят на своем месте, а Мойшеле продает хозяйкам товар.