— Но в чём же дело, неужели несчастье случилось? — оживлённо спросил Кучуков, вытирая очередную каплю на носу.

Селезнёв отвёл глаза в сторону, вверх, поводил ими по потолку, зачем-то погладил рукой доску на нарах, разом вспотел, стал ещё более лопоухим, не своим голосом сипло ответил:

— Положенье того… Пропились мы дотла. Казённые деньги пропили.

Пересыльным полагалось суточное содержание, жалкие гроши. Существовать на них было нельзя. У политических имелись свои деньги, тщательно зашитые в платье перед отправлением партии. Первые недели эти деньги мы и тратили в расчёте, что потом казённые суточные помогут нам перебиться. Свои рубли мы уже успели израсходовать. Теперь оказалось, что казённые деньги пропиты конвоем.

— Это что же, — сказал едко Климович, — вы, господин Селезнёв, для полной интеллигентности пропили наши суточные?

— Да-с, пропили, — соболезнующе и сокрушённо согласился старший.

Увидев, что его сообщение отнюдь не порадовало нас, он, по-видимому, в утешение прибавил:

— Мы и свои деньги безусловно пропили.

— А хлеб? — спросил я.

В Архангельске конвойным выдали хлебный паек. Караваями хлеба была доверху нагружена их подвода. За последние дни хлеб куда-то исчез.

— И хлеб пропили, — доложил вполне объективно Селезнёв. — Осталось дня на три.

— Нехорошо это, — выговорил я Селезнёву.

— Чего ж тут хорошего, — вполне рассудительно поспешил опять согласиться Селезнёв. — Ничего в этом хорошего нет. Упущение с вашей стороны вышло, товарищи. Когда винтовки под замок брали, обязательно нужно было вам и за казёнными суммами наблюдение иметь: на то вы и образованные, а тут что — одно невежество.

Селезнёв понёс обычную околесицу. Прекословить ему было бесполезно. Положение, однако, и вправду оказалось куда как незавидным. Идти по этапу предстояло ещё недели три. Нам угрожал голод.

На другой после признаний Селезнёва день, в новом этапном помещении, конвойные, избегая смотреть нам в глаза, выдали каравай хлеба. Мы долго грызли каменные корки, после чая уныло сидели или валялись на нарах, в избе стояла мрачная и пустая тишина.

Вечером Кучуков собрал нас с конвойными на совещание.

— Товарищи, — заявил он, оживляясь, — с нами случилось несчастье. Надо что-нибудь предпринять, иначе придётся голодать.

— Это уж как есть, — поспешил согласиться Селезнёв. — Говорил я им, непутёвым…

Его решительно перебили остальные конвойные:

— Закройся, сам первым был…

— Брось ты, ей-богу, языком трепать: тут о деле хотят поразмыслить, а ты пустое мелешь…

Кучуков вежливо заметил:

— В самом деле, товарищ Селезнёв, воздержитесь от ваших замечаний и просите предварительно у меня слово.

— По мне, как хотите, — обиженно, но вяло сказал Селезнёв. — Я об чём, я о политиканах интересуюсь, чтоб вы довольны были, и о порядке заботу имею…

— Надо вносить конкретные предложения, — заявил Климович, будто не замечая Селезнёва. — Со своей стороны предлагаю составить трудовую артель. Попытаемся сообща зарабатывать что-нибудь.

— Ничего не выйдет, — угрюмо заявили конвойные. — Какая тут работа зимой? Никто нас не возьмёт. Мы эти места знаем.

— Тогда, может быть, придётся продать кое-какие вещи? — спросил я собрание.

Ответил Китаев:

— Своего у нас нет, а за казённое под суд попадёшь… Вот рази, — он озорно подмигнул, показывая на Селезнёва, — очки дареные можно спустить по сходной цене.

— Во, во, — со смехом поддержали его конвойные.

Селезнёв заерзал на лавке.

— От сумы да от тюрьмы не отказывайся, — промолвил Панкратов. — Побираться будем.

Ответил жёстко Ногтев:

— Нет, побираться я не стану. Я лучше амбары, да клети, да прилавки, да дворы пойду чистить. Не буду я всякому скоту в ноги кланяться: если на то дело идёт, я шкворнем его угощу.

— Шкворнем, — отозвался Китаев, — тебя, брат, поморы скорее угостят, чем ты их.

С нар поднялся Нефёдов, усмехнулся, неторопливо надел шинель, подпоясался, добродушно сказал:

— Пустое всё говорите. О деле надо думать. Есть у меня тут знакомые, пойду к ним, глядишь — и принесу чего-нибудь.

— Объявляю заседание закрытым, — громогласно заявил Кучуков, очевидно, воображая, будто он на собрании в две-три тысячи человек.

Мы лениво разбрелись по местам. Спустя час или два возвратился Нефёдов, медленно развязал башлык, потёр щёки, подошёл к столу, вынул из кармана шинели бутылку водки, несколько шанег, серебряный рубль.

— Свет не без добрых людей. Китаев, сбегай в лавку, купи пшена и трески. Всем хватит и на завтра останется.

Его простое, гладкое лицо с белёсыми бровями и ресницами улыбалось довольной, широкой улыбкой.

Я спросил Нефёдова:

— Где всё это посчастливилось вам достать?

Нефёдов загадочно ответил:

— Сорока на хвосте принесла. Да вы не сомневайтесь, дело чистое, ей-ей.

Мы ели душистый кулеш и ещё более душистую треску.

Бутылка водки была роспита вдохновенно. Нефёдов держался хлебосольным хозяином. Ночью конвойные долго шептались у себя по углам. Когда на следующий день мы расположились снова отдыхать, Нефёдов обратился к конвойным:

— У кого, други, на селе есть знакомые или какие-никакие?..

Солдаты странно переглянулись, кое-кто двусмысленно ухмыльнулся.

Селезнёв поучительно ответил:

— Умей воровать, умей и ответ держать, сем-ка, я схожу. Я — удачливый. Есть у меня тут приятели.

К обеду он принёс шанег и свежих сельдей. Вид у него был торжественный и самоотверженный. Конвойные подшучивали над Селезнёвым, чего-то недоговаривая.

— Клюнуло?..

— Ты, Селезнёв, старайся, пример показывай, ты — старшой…

— Главное, очки надевай, очки тут первое дело…

Селезнёв самодовольно и молодцевато крутил усы.

В новом посаде знакомые нашлись опять у Нефёдова. Мне показалось странным и подозрительным такое обилие приятелей, земляков и знакомых у конвойных. Ещё более непонятны были шутки, намёки и разговоры, которыми они обменивались. Встретившись во время прогулки с Нефёдовым, я откровенно высказал ему эти свои сомнения, спросил, каким путём солдаты достают деньги, водку, хлеб. Нефёдов сначала замялся, потом неопределённо усмехнулся, потёр нос, поправил привычным движением пояс.

— Ай не догадались, а дело-то совсем простецкое. Вы только своим товарищам не сказывайте, особливо этому косоплечему, который всё в книгу читает. Мы промежду себя сговорились никакого вида вам не показывать: неловко нам перед вами… Ну, одним словом, жёнки посадские нас выручают. Ребята мы здоровые, до бабьей ласки охочие, а тутошним жёнкам это самое только и подавай. Вдов тут много, солдаток. У которых — мужья в отлучке. Теперь поморы на промыслы уехали. А живут, сами видите, в довольстве, в безбедности. Ты придёшь к ней, к жёнке-то, ну… то да сё — она тебя накормит и в дорогу что-нибудь сунет. Народ в этих краях не жадный, сожалетельный… Вот всё и дело… Мы же понимаем — раз прогуляли ваши гроши, должны сами об вас заботиться. У нас тоже своё правильное понятие имеется, мы не нехристи какие али-бо душегубы. Вы только живите без сомнения, до вас всё это не касается.

Нефёдов смущённо заглядывал мне в глаза, точно искал поддержки и оправдания.

— Так не годится, — пробормотал я растерянно, — надо найти какой-нибудь другой выход.

— Чего ж тут хорошего, — согласился с готовностью Нефёдов, — а только ничего другого не надумаешь.

О разговоре с Нефёдовым я рассказал Кучукову и Климовичу. Кучуков морщился, качал головой, прищёлкивал языком, капля на кончике носа у него увеличилась.

— Очень, очень, знаете ли, неудобно, — говорил он.

Климович молча пожимал плечами, но по тому, как нервно сбрасывал он и надевал пенсне, ходил из угла в угол, как невпопад отвечал на вопросы, нетрудно было заметить, что он тоже взволнован. Солдаты торговали собой и кормили нас. Это не соответствовало ни нашим чувствам, ни нашим убеждениям.

Мы со всех сторон обсуждали «положение», искали «выход из тупика», предавались самобичеванию и рассуждениям. Но пока мы всё это делали, конвойные продолжали ходить «по землякам и знакомым». Селезнёв пробовал уже снова начальственно распоряжаться.