П. Вы достаточно уже выяснили свою мысль…

(Ай-ай-ай, ваше превосходительство, как вас провели! Вы надеялись, что поймаете более крупную дичь, вы вовремя не «затянули петлю» и дали Мышкину возможность продолжать далее, и он при всем честном народе, под стенограмму, обосновал неизбежность революции в России. Поздравляю! Но отступать поздно. Без «жирной добычи» вам, ваше превосходительство, уже нельзя возвращаться, приходится начинать «гон» сначала.)

М. Я хочу только сказать, что крестьянам нетрудно было убедиться, что превозносимая, прославленная крестьянская реформа сводится к одному: к переводу более двадцати миллионов крестьянского населения из разряда помещичьих холопов в разряд государственных или, вернее сказать, чиновничьих рабов… Рядом с этим крестьяне, превратившиеся в орудие капиталистического производства, поняли всю прелесть так называемого свободного договора между голодным тружеником и сытым капиталистом, поняли также, что капиталист угнетает рабочего не только вследствие экономической несостоятельности последнего, но еще и благодаря тому, что в спорах между капиталистом и рабочим правительство всегда становится на сторону первого, — поняли это и не могли не отнестись с еще большей ненавистью к угнетающей их государственной власти…

П. Я не могу дозволить вам порицать правительство!

М. Человек, совершающий политическое преступление, самим этим фактом уже порицает правительство. Я не могу вовсе разъяснить моего преступления и в особенности причины его, не касаясь таких сторон государственной жизни, которые, с моей точки зрения, заслуживают порицания. Если мое мнение ошибочно, оно повредит только мне. А если в нем есть правда, тем менее оснований зажимать мне рот.

П. Я не зажимаю вам рот, я говорю только, что не могу допустить порицать правительство.

М. Мне необходимо указать те элементы, из которых социально-революционная партия черпает свои силы…

(То есть кто кого «гонит», господа? Кто за кем «охотится»? Кто, спрашивается, ведет заседание суда? По-моему, «гонят» его превосходительство г. Петерса, да так стремительно, что, боюсь, не вылетит ли он в отставку после такого конфуза… «Будьте добры, г. первоприсутствующий, помолчите, я еще не кончил!» И сенатор это «проглатывает», а Мышкин спокойно продолжает крамольные речи. Только теперь, кажется, сенатор понимает, что ему «не до жиру, быть бы живу». Он пытается остановить оратора, но куда там! Г. Мышкин ведет заседание! Он еще делает первоприсутствующему выговор!)

М. В таком случае я не могу окончить того, что хотел еще сказать по главному вопросу. Перехожу к другим, более частным. Из обвинительного акта видно, что, по уверению прокурора, сообщество, в принадлежности к которому я обвиняюсь, поставило своей целью борьбу против религии, собственности, семьи и науки, возводило леность и невежество в степень идеала и сулило в виде ближайшего осуществления блага житье за чужой счет. Если бы действительно подтвердилось, что другие подсудимые задавались подобными целями, то я руками и ногами открестился бы от солидарности с ними, и, чтоб очистить себя от подобных обвинений, я выскажу свой взгляд на задачу социально-революционной партии по отношению к только что перечисленным мною вопросам.

Начну с религии… По нашим законам я, под страхом уголовного наказания, не могу перейти из православия в другое вероисповедание, следовательно, закон принуждает меня лицемерить.

П. Вы не можете порицать законов, и вообще, каковы бы ни были законы, они не подлежат нашему обсуждению.

М. Я констатирую только известный факт. Я говорю, что в желанном нам строе не должно быть такой силы, которая заставила бы людей насильно, под конвоем жандармов, шествовать в христианский или другой рай.

П. (возвысив голос). Я не могу дозволить таких выражений!

(Г. первоприсутствующий истошно кричит, как заяц в когтях у гончей. Уважаемый г. Мышкин! Не терзайте его превосходительство, отпустите сенатора на покаяние! Но «злоумышленник» г. Мышкин цепко держит несчастною Петерса за шиворот и продолжает мучить. С лица сенатора спала вся вальяжность, и он отбивается как может. Куда девались мудрость и рассудительность государственного мужа? Сенатор верещит, как рыночная торговка, которую уличили в мелком жульничестве. Кажется, сейчас он крикнет сакраментальное: «Сам дурак!»)

П. Нам нет дела до ваших убеждений.

М. А за что же я сижу, как не за убеждения?

П. Не за убеждения, а за действия.

М. За действия, которые служат только выражением моих убеждений. (Сенатора отшлепали и, как провинившегося мальчика, поставили в угол.) Перехожу к другому обвинению, возводимому на нас всех прокуратурой, — в том, что мы возводили невежество в степень идеала. Это очевидная клевета, и мне не стоит ни малейшего труда опровергнуть ее. Приведу хоть одно соображение. Кого скорее можно считать ревнителем невежества: тех ли, кто с риском для себя печатает и распространяет хотя бы такие книги, как сочинения Лассаля, или тех, кто преследует, истребляет подобные книги?

П. Вы произносите защитительную речь, для которой теперь не время.

(Ошибаетесь, ваше превосходительство! Г. Мышкин выступает как прокурор, а господин первоприсутствующий чувствует себя на скамье подсудимых; там ему неудобно, он ерзает, а посему в глупой форме ставит вопрос, признает ли Мышкин себя виновным в распространении нелегальной литературы… Где уж тут мечтать о «жирной добыче»? Хоть шерсти клок — утереться!)

М. Я признаю, что в качестве содержателя типографии я считал своей обязанностью по мере своих сил содействовать печатанию книг, запрещенных правительством, и прошу позволения теперь уже объяснить причины, побудившие меня к этому.

(Но г. первоприсутствующий ничего слушать не желают. Признайтесь хоть в чем-нибудь! — молит председатель суда, но г. Мышкин непреклонен: «Я не буду отвечать ни на какие ваши вопросы, прежде чем успею дать необходимые разъяснения по первым двум обвинениям», — и садится. Первоприсутствующий достает кремовый платок и кладет его себе на лысину. Уф, отпустил супостат!

Вызывают свидетеля Гольдмана. Его превосходительство постепенно вспоминает, что он все-таки председатель суда. Голос сенатора обретает уверенность и солидность государственного мужа. Г. Петерс даже пытается иронизировать. Но тут с «голгофы» (так прозвали возвышение, окруженное перилами, где сидят особо важные преступники) раздается грозный рык Мышкина. Охотник решил добить зверя! Г. Мышкин бесцеремонно вмешивается в ход судебного заседания. Первоприсутствующий затравленно озирается и втягивает голову в плечи. Итак, подсудимый изволит говорить, когда ему вздумается, а председатель суда лишь испуганно вздрагивает. Беспрецедентный случай в истории отечественного правосудия!)

М. Хотя я на основании 729 ст. Уст. угол. суд. имею право требовать, чтобы мне было сообщено обо всем, бывшем на суде по первым одиннадцати группам, но так как я уверен, что подобное требование, несмотря на всю его законность, не будет уважено, то я считаю лишним обращаться с ним к суду. Но я прошу по крайней мере сообщить о тех наиболее важных частях судебною следствия, которые имеют непосредственное отношение ко мне как к одному из членов предполагаемого сообщества. Например, все подсудимые, следовательно в том числе и я, обвиняются в готовности к свершению всяких преступлений ради приобретения денег. Я желаю знать, подтвердило ли судебное следствие эти факты, на основании которых прокурор создал это обвинение.

(Надули, решительно надули г. первоприсутствующего. Он полагал, что будет иметь дело с человеком, измученным двумя годами одиночного заключения в крепости. Но, очевидно, Третье отделение, строя козни против ничего не подозревающего Петерса или сводя с ним личные счеты, тайно содержало Мышкина на курортах Карлсбада и Ниццы. Иначе откуда столько энергии у подсудимого?)