«Скорблю, не жалуясь: Россия…»
Скорблю, не жалуясь: Россия,
не любишь ты своих детей,
как будто все они чужие
мечте раздумчивой твоей.
Мы плоть от плоти, кость от кости,
и в наших жилах кровь одна.
Но мы не дети — только гости
в твоих привольях и стенах.
Чего ты ждешь? О чем тоскуешь?
каким обетам внемлешь ты,
когда рыдаешь и ликуешь
средь темноты и пустоты?
Судьбу какую ты провидишь?
чьим озареньем ты светла?
за что невинных ненавидишь?
за что подлейших обняла?
и что превыше всех законов
воздвигла, жизни не щадя,
равняя мудрых Соломонов
и безрассудного вождя?
Открой, открой нам, мать родная,
как подойти к тебе, любя?
чем, истины твоей не зная,
мы все похожи на тебя?
Из сборника «ТРИОЛЕТЫ» (Петроград, 1916)
Исаакий
В землю врос пятой тяжелой
златоглавый богатырь.
Горы снежные и долы
придавил пятой тяжелой.
Но до Божьего престола,
толпам верный поводырь,
воздвигает крест тяжелый
златоглавый богатырь.
Наводнение
Ветер с моря. Воет буря.
Ощетинилась Нева.
Очи пасмурные щуря,
над водою воет буря.
Лоб увенчанный нахмуря,
Петр глядит на острова.
Не с заката ль эта буря?
не изменница ль Нева?
Царский домик
Царский домик — на Фонтанке,
над Невою — царский дом.
Знают дети, знают няньки
царский домик на Фонтанке.
На другой глядят мещанки
и зовут его дворцом.
Царский домик на Фонтанке
не слыхал про царский дом.
В деревне
Речонка просто так себе,
и лес как лес, и нива нивой.
Течет покорная судьбе
речонка просто так себе.
И лепятся изба к избе,
друг с дружкой схожие на диво.
Взгрустнулось просто так себе
пред ручейком, избой и нивой.
В Малороссии
Два вола в одной запряжке,
вялый окрик: цоб-цобэ.
И плетутся, ляжка к ляжке,
два вола в одной запряжке.
Роем носятся букашки,
осы жалят… Чтоб тебе…
Если б не был я в запряжке,
как бы цокнул: цоб-цобэ.
Медный всадник
Взметнув коня на горной круче,
он топчет медную змею…
Плененный, гневный и могучий,
дыбится конь на горной круче.
Куда прыжок: в Неву иль в тучи?
Но я ль безумца осмею,
кто растоптал на горной круче
земную мудрость, как змею?
На родине
А на родине моей
и весна, да лучше вашей.
Нет нигде таких ночей,
как на родине моей.
Там и сумерки светлей,
и рассвет и полдень краше.
А на родине моей
и любовь — получше вашей.
Бабье лето
Скоро будет песнь допета:
не пора ль закрыть окно?
Как луна ущербна эта,
скоро будет песнь допета.
Но не плачу. Бабье лето,
может быть, мне суждено.
И пока не жизнь допета,
рано мне закрыть окно.
После смерти
Когда не будет сердце биться,
струиться — кровь, глаза — глядеть,
и мысль упорная — трудиться,
и грудь — дышать и сердце — биться, —
ужели сумрачная жница
меня замкнет в глухую клеть,
где сердцу близкому не биться,
очам любимой не глядеть?
В кровати
Я ищу в твоей кровати
тела неостывший след.
Теплоту твоих объятий
я ищу в пустой кровати.
В синем ты ушла халате
совершать свой туалет.
И лежит со мной в кровати
твой нагой и жаркий след.
Любовница
Я не дама, я — служанка,
ты не раб, <а мой жокей>.
Герцогиня иль мещанка
стала я твоей служанкой.
В буднях жили мы изнанкой,
и на людях ты — лакей.
Но в постели я — служанка,
<ты — горячий мой жокей>.
Апашка
Ты зовешь меня, апашка,
на обычную любовь.
Грудью мягкой, жирной ляжкой
не прельстит меня апашка.
Но сквозит в ее замашках
пролитая дважды кровь.
Я пойду с тобой, апашка,
испытать твою любовь.