Из сборника «СТИХИ РОССИИ» (Париж, 1916)
Любовница
Я с детских лет люблю тебя, родная,
и в смене дней, и дел, и настроений,
среди забот и быстрых совершений,
и медленных раздумий, созревая,
менялся я, тебе не изменяя.
Свободной прихотью расцвечен путь далекий,
но верен он горящей на востоке
звезде-предвестнице неведомого дня.
К тебе, к тебе одной он приведет меня,
как приводил не раз со всех концов вселенной,
куда я странником тревожным уходил
иль устремлялся думою мятежной.
Пусть аромат чужой иль отблеск зарубежный
в одежде и в очах назад я приносил —
Твой лик в моей душе хранится неизменный.
Чем связан я с тобой, понять я не сумел,
влеченью тайному не ведаю причины.
Мой взор и остр и прям, мой разум трезв и смел,
лица любимого я подсчитал морщины
и долгим опытом созревшего мужчины
рассеял юный хмель обманчивой мечты.
Не беспорочнее, не всех прекрасней ты,
но слабость каждая и каждый недостаток
кладут особенный и милый отпечаток
на облик твой, на все твои черты,
чья прелесть властная уму непостижима.
Законник мелочный, эстет иль моралист,
чье сердце лишь сосуд, который пуст и чист,
не вам ее судить. Слепцы, несите мимо
каноны красоты в дворцы или в музей
и нормы должного — в палаты правосудий.
Вам труп милей, чем грех, и правила — чем люди,
вы, рыцари кладбищ, не прикасайтесь к ней.
Любимая, не я повел тебя к венцу,
но с детских лет союз наш вне закона.
Была ты дочерью покорною отцу,
женой послушною и трепетной, чье лоно
законный плод растит в безволье вековом.
Из дома отчего вошла ты в мужнин дом,
был брат тебе вождем и будет сын владыкой.
Но вечно робкая и вечно под ярмом,
не осознав души глубокой и великой,
не двигаяся там, где сказано: побудь! —
по всем земным путям ты шла за кем-нибудь:
с одним — в дворцы вельмож, с другим — на баррикаду,
к народу иль к царю, на площадь иль в засаду,
в подполье, иль на казнь, иль в ссылку, иль в тюрьму,
с воителем — на брань, и в храмы — за пророком.
Все испытавшая, ты веришь ли тому,
кто верит, борется иль жаждет за тебя?
Иль знаешь ты, что он, свой замысел любя,
к тебе давно склонял невидящее око?
Но ими создан был твой жизненный уклад:
в нем нет моей вины и нет моей заслуги.
Я не отец родной и не родной я брат,
и не законный муж законнейшей супруги.
Я всей твоей родне навеки не родня,
среди твоих друзей лишь мне не будет друга,
и только ты одна, не дочь и не подруга,
с глубокой нежностью приветствуешь меня.
Быть может, знаешь ты, сближая наши доли,
не светлым разумом, не просветленной волей,
а вещей чуткостью, не свойственной мужам,
что я — свободный зов над вечною неволей,
призыв таинственный к незримым небесам.
Я — сердца твоего несказанное слово,
твоей души — неизлученный свет,
над твердью сущего, над правдою былого
я — быта властным «да» правдивейшее: «нет».
И будет ли судьба к тебе неблагосклонна
иль за руку возьмет, светлея с каждым днем, —
любовница моя, вне жизни, вне закона,
идут любовники не лучшим ли путем?
Не лучшим ли путем, вне жизни, вне закона,
страна родимая, и мы с тобой идем?
Русь
По равнинам, по вершинам,
по болотам и лесам,
к неизвестным Палестинам,
к недоступным небесам
ты бредешь усталым шагом
и, пытая жребий свой,
то покорствуешь Варягам,
то воинствуешь с Литвой.
То под тяжестью ты ноешь
Чингисханова ярма,
то под иго крепостное
ты склоняешься сама.
Лапти, посох и котомка —
вот и все твое добро.
Но за то не сердце ль емко
и не в песне ль серебро?
и в рассказе невеселом
ярким золотом горит
то, чего не взять Монголам
и не купят Фриз и Брит?
Но безрадостно и сиро
побираяся с сумой,
обхватила ты полмира
и забыла путь домой.
Или был всегда неведом
этот путь мечтам твоим,
и бредешь ты к Самоедам
и плывешь в Ерусалим?
Ах ты, странница Господня,
сиротинушка, мой свет!
Я б с тобой пошел сегодня
и туда, где жизни нет.
Не во все часы такою
я б тебя постигнуть мог:
но сейчас твоей тоскою
и меня сподобил Бог.
И далёко ли иль близко
нам идти, плечо к плечу,
пред тобою низко,
низко преклониться я хочу.
Родимая
Степью ровной и унылой
я бреду, куда — не знаю.
Безнадежно все, как было:
чем помочь родному краю?
Сколько тут нужды изжито,
унижений и печали?
Но сквозные, точно сита,
души без толку страдали.
И от люльки до могилы
все бредем одной дорогой.
Где мы были, где мы были
в час, когда распяли Бога?
Дух без плоти, плоть без духа —
ну, какую цель намечу?..
Вижу, ветхая старуха
не спеша идет навстречу.
Очи ласковы и влажны,
как фиалки на закатах.
Скорбно замер стон протяжный
на устах покорно сжатых.
Подошла ко мне вплотную:
«Не видал ли, странник Божий?»
— Знаю я страну родную,
все в ней дни и люди схожи. —
«Не видал ли, милый, сына?»
— Что ты, бабушка? какого?
ведь Россия не пустыня… —
Но упрямо шепчет снова:
«Сына, сына родила я,
отдала я сына людям…»
Так твердила и другая,
та, чью скорбь мы помнить будем.
Говорю ей: был когда-то
распят Сын жены небесной;
но былому нет возврата,
к жизни нет тропы воскресной.
Подняла худую руку,
засветилася слезами:
«Нашу алчущую муку
ты ль не принял вместе с нами?
Где томленье безысходней
и безрадостнее бремя?
Разве благости Господней
здесь не место и не время?
Распинаем ежечасно,
жертвой Господу угодной,
сын смиренный и безгласный,
и холодный, и голодный.
И с тех пор, как был впервые
путь проложен из могилы,
ходят матери земные,
ищут, кличут: где ты, милый?
Не видал? Ну Бог с тобою…»
И пошла тропой тернистой:
в степь? иль в небо голубое?
к людям грешным? иль к Пречистой?
Так без ласкового слова
друг от друга побрели мы…
Не признала ты родного,
не узнал и я родимой.